Хотел ещё чего-то сказать Иван, да не успел — его величество Фомиан Уверенный такой королевский вопль издали, такого горлового петуха выпустили, что придворные прямо лицами в сахарную грязь попадали — все до одного! Даже выдающиеся инквизиторы — и те скрючились, даже министры — и те распластались, только зады торчат. Знает придворная кость, что в моменты такого ора самое главное — это королю на глаза не попадаться. А Иван — тот не от знания какого, а просто от неожиданности — сначала за уши схватился, а потом и глаза на всякий случай закрыл.

Один лишь народ против этого петушиного визга устоял — так и глазел в оба, и то — по недоумности своей мужицкой, чисто из празднопорожнего любопытства.

И вот ведь какая штука в тот момент произошла: король Фомиан Уверенный впервые в жизни с глазу на глаз со своим народом остался!

А Горшеня на том свете пребывает — ума-опыта добывает. И вот уже стоит он одетый, обутый и вымытый в кабинете того самого лысого чёрта с цветной растительностью на морде. Портянки в руках держит: успел их простирнуть и теперь ждёт, когда высохнут.

Кабинет у чёрта огромный! По всем стенам — железные стеллажи с железными же ящичками. На каждом ящичке своя золотая буквица приделана: тут и русские буквы, и заморские, и такие заковырки, которых Горшеня отродясь не видывал. Стол и кресло у чёрта тоже железные, к полу привинченные. Потолок высокий, пространство гулкое.

Пока Горшеня всю эту железякость разглядывал, бес в платок сморкался, нос свой вычищал, усы разглаживал; разок только зырканул на человека недобрым взглядом — и опять своими делами увлёкся. Горшеня постоял-постоял, подождал, потом приблизился к столу, стал приборы разглядывать. Тут многое Горшене не в новинку — и чернильницу с самописным пером, и пресс-папье из черепахового панциря, и бумагу гербовую он и раньше видел; а вот рогатый аппарат с трубою обоюдоизогнутой, — такой только однажды издалека лицезрел, у одного генерала в блиндаже. Нагнулся Горшеня над аппаратом, через портянку осторожно трубу тронул — тяжела труба, позолотой у раструбов покрыта.

Тут лысый чёрт с другого края стола окликает:

— Кому позвонить хотите, ваше купечество?

Горшеня опешил, плечами пожал.

— Позвонить? — уточняет. — А это что — колоколец такой?

— Ага! Значит, телефонного аппарата мы не знаем! — лукаво улыбается чёрт. — Что ж это ты за купец такой бестелефонный? Ну-ка отвечай, как на духу, — Еремей Овсянкин ты или нет?

Замялся Горшеня, язык его опять неправде воспротивился.

— Да как посмотреть, в обчем-то… в некотором смысле…

— А! — хохочет чёрт. — Сдаётся мне, что ты, наоборот, мужик, а не купец. И не просто мужик, а не кто иной, как Горшеня Ржаной, собственной персоной сюда занесённый.

Горшеня так и остолбенел.

— Твоя правда, — кивает, — ваше благородиё. А как узнал-то?

Чёрт опять захохотал. А когда он хохочет — вроде как не такой злой и страшный делается, вроде как что-то человеческое сквозь морду проступает. Заметил это Горшеня и чёрту улыбнулся немного — подыграл.

— Я всё знаю, — отвечает чёрт, а сам на Горшеню пялится, ещё улыбки ждёт — уж больно она ему понравилась. — Я ведь тот чёрт, который всё знает.

Горшеня миг один думал, а потом как бросится к чёрту и давай его обнимать да тискать.

— Неужто! — кричит. — Ведь ты-то мне, ваше благородиё, и нужен! Я же тебя ищу! У меня же к тебе дело огромной важности, значения великого!

— Все твои дела да важности я тоже знаю, — чёрт еле-еле мужика от себя отодвинул, отряхивается, хотя видно — приятно ему такое обхождение. — Все твои значения великие нам известны. Небось, за другого просить будешь — о себе-то никогда не подумаешь.

— Обратно твоя правда, — кивает виновато Горшеня, — всё тебе, чёртушко, известно! Ни дать ни взять рентгент у тебя вместо глаза-то.

— Э-хе-хе! — трясёт чёрт бородою, — Не по-людски это, мужик, — за других просить, а себя забывать. Это что же получается: за одного — яд, за другого — в ад, а себе шиш без маслица! Страдания, значит, на себя принял, а ни тот ни другой тебе даже не родственники!

— Да какие страдания, — отмахивается Горшеня. — Видели мы страдания, приходилось. А это — ерунда: частушки, а не страдания… Я ж не за просто так, я ж вон — портянки в награду получил от настоящего купца-то.

— Да, — кивает чёрт, — выгодное дело спроворил. Дурак ты, мужик. Форменный тесовый дурень.

— Твоя правда, чёртушко, — соглашается Горшеня. — Как есть дурень. Виноват, опять же не оправдал…

— Ну ладно, — волнуется чёрт, — за портянки в котёл полез — всё ж таки причина есть, мотив, как говорится, присутствует. А младшему Кощею-то за что от тебя добро такое всякое? Он-то тебе ничего ведь не дал!

— Как так не дал! — возмутился Горшеня. — Да он мне знаешь сколько всего дал!

— Ну сколько? — подстрекает чёрт. — Сколько, говори?

Горшеня подумал, руки опустил, улыбнулся опять: