Закончил Горшеня свою речь программную, огляделся. Эх, жаль, никто его не слышит — так красиво сказал! И главное — сам себя полностью убедил, даже душа заёкала и голова прояснилась.

— Да не есть ли, — выдаёт тюремный оратор заключительный пассаж, — сама природа, сама земля наша, сама человечья и всякая иная жизнь — самые чудесные чудеса на свете!? А вы, господа никвизиторы, на них — с прибором! Э-эх…

Погрозил пальцем невидимым своим неприятелям и уселся за стол: рукава засучил, к жилету подобрался, себя наставляет:

— Вспоминай, Горшеня — глупое сооруженье, как там Надежда эту вещь вязала, с чего начинала… Не помню, не застал; когда я в лагере очнулся, она середину уже вязала. Но вот ворот она мне перед самым концом работы примеряла! Стало быть, воротом она работу заканчивала! Значит, надобно с ворота вязание распустить, а потом клубок ещё раз обратно перемотать! Успею ли? Надо успеть, надо засветло успеть, Горшеня! Ну, узелок мой заветный, развязывайся!

И принялся Горшеня за работу — нашёл узелок, потянул хвостик, выудил красную шерстяную нить, и стал клубочек в его умных руках сам в себя сматываться, круглой плотью своею обрастать, окукливаться.

— Прости, Надя, — говорит Горшеня, — придётся мне твой подарок в оборот пустить, всю работу твою восвояси распатронить.

Отец Панкраций, как только от Горшени ушёл, велел себе седлать коня, решил самолично во главе погони скакать. И верно — когда речь о захвате престола идёт, на сподвижников надежды мало. Помощник Парфирус в седло его подсадил и допытывается самым потаённым шёпотом:

— С королём-то бывшим что делать прикажете, ваше святейшество?

— Ничего пока не делайте, — приказывает отец Панкраций. — До утра он — король, существо неприкосновенное. А с рассветом видно будет.

Только приготовился коня пришпорить, как ему ещё об одном просителе докладывают:

— Ваше святейшество, к вам гонец из общежития бывших рудокопов! Инвалиды, говорит, чудят, беспокойство учиняют!

Осерчал отец Панкраций.

— Только инвалидов, — говорит, — сейчас и не хватало!

Смотрит — и правда: семенит к нему условно-строевым шагом прапорщик из охранного дворцового батальона. Отец Панкраций коня развернул, махнул просителю, чтобы скорее к делу приступал, без предисловий.

— Инвалиды бузят, ваше святейшество! — еще не добежав, докладывает прапорщик. — Мы им медальки, как велено было, выдали, а они, неблагодарные, теми медальками в нас пуляются! Раскрутят за планку и — шварк! Да так прицельно бьют, паразиты! А медальки тяжёлые, оловянные — больно до ужасти! Вона какие!

И как бы в подтверждение своего доклада отцепил ладонь от своего широкого лба и показывает отцу Панкрацию некий узорный фиолетовый отпечаток в круглой рамке.

— Это что за страсть? — спрашивает инквизитор.

— Это, ваше святейшество, — докладывает прапорщик, — его величества короля нашего Фомиана официальная страсть — Свёклаида Прекрасная! Получается, что это есть не просто фингал, а королевской невесты камейный профиль!

— Тьфу ты! — отмахивается от дурака отец Панкраций. — По инструкции действуйте! Писари не зазря перья стачивали!

— По ей самой, по писанной, и действуем, ваше святейшество! — не отцепляется прапорщик. — Только та инструкция для нас полной непоправимой ерундой оборачивается!

— Как так?

— А вот как, ваше святейшество. Мы, стало быть, тех солдат, которых сильно медальками покалечило, оформляем соответственным образом, со службы их по инвалидности списываем, погоны снимаем и к тем, к прежним инвалидам, в тыл, в общежитие, то есть, рудокопское, отправляем на пополнение. А они оттуда этими же медальками, которыми их до инвалидности довели, в нас же опять пуляются! И чем меньше боеспособных голов в нашем доблестном войске становится, тем больше их войско пополняется!

— Что за дурость! — возмущается выдающийся инквизитор.

— Никак нет! — рапортует прапорщик. — Это всё по инструкции дурость!

— Тьфу! — опять плюётся отец Панкраций.

Конь инквизиторский тот плевок на свой счёт принял и хотел было уже припустить, но всадник снова его придержал и рявкает на прапорщика сквозь зубы:

— Почему ко мне с этой дуростью обращаетесь?!

Прапорщик ноги сдвинул, руками развёл, блеснул фингалом.

— Виноват, ваше святейшество, по инструкции, опять же! Всё прочее начальство в недоступности, — говорит. — Король Фомиан не принимают, сказывают, в отпуске он. Господин министр по бюллетеню отсутствовать изволют. Вы, ваше святейшество, в настоящий момент есть первое вменяемое лицо в государстве. На вас и уповаем со всеми дуростями! Не взыщите!