— А задачка простенькая, — мягчает отец Панкраций, — для первого класса задачка. Всего ничего от тебя требуется: войти к его величеству в покои да и зарезать его.

Горшеня аж крякнул.

— Да ты что, твоё затемнение!? Совсем с ума сверзнулся, шуруп левосторонний съел?

— Ты не бойся, — успокаивает его инквизитор, самый задушевно-доверительный тон свой из закромов вынимает. — Всё чин по чину организуем, все условия создадим, прикроем со всех флангов. Тебе только самоё лёгкое оставим: ножичком ткнул — и отвалил. И местечко тебе покажем, куда тыкать, и тренировку с тобой бесплатную проведём. Дело выгодное!

Горшеня языком цокает, отвечать не торопится — резину тянет. Да и что отвечать-то? Тут не до ответов, тут одни вопросы рождаются.

— А ведь это того самого… грех…

— Грех мы замолим, — божится отец Панкраций. — Считай, уже замолили. Грехи — они по моему департаменту проходят, так что и об этом не беспокойся.

Замолчал Горшеня. Смотрит на отца Панкрация с таким гадким умилением, с такой беспросветной укоризной, что у того даже в носу защекотало. Поневидимел он до кончиков пальцев и тут же на себя разозлился за такую трусость и слабоволие — с серым мужиком договориться не может, на какой-то ножевой тык его спровоцировать! Разозлился-то на себя, а вымещать-то злобу на Горшене стал.

— Ты мне это брось, — говорит. — Ишь, какую рожу квазимодную состроил — ни дать ни взять, сама совесть человеческая ко мне в гости пришла! Меня этими скоморошествами не проймёшь, у меня с совестью свои взаимоотношения, давно и надёжно отлаженные! И корить меня у тебя, мужик, прав нету — я не перед тобой ответ держу!

— Хорошо, хоть перед кем-то ещё держишь, — вздыхает Горшеня. — А то я уж было подумал, что ты тот ответ в туалетную дырку выронил, когда нужду справлял.

Отец Панкраций не выдержал — впервые в жизни с арестантом на ор перешёл, прямо посредине слова на октаву выше запрыгнул:

— Отста-а-а-авить!

Да в придачу к тому как ногами застучит, как руками замашет — прямо сейчас, кажется, вспыхнет и заискрит. Чуть-чуть для вспышки трения не хватило — вовремя прервался.

— Отставить мысли, — шипит Горшене в лицо, зубами клацает, как паровая машина шестернями. — Ты теперь не человек, ты теперь у меня в плане слабая пунктирная линия! Сам себя так поставил, сам себе судьбу выбрал — теперь всё своё забудь и слушай только то, что я тебе велю, скотина! — придвинул к себе табуретку, напротив Горшени присел. — План мой до тонкостей продуман, обмусолен до самых микроскопических мелочей. И если даже ты, мужик, откажешься короля резать, то за тебя это другой сделает, на раз. Сделает-то другой, а доказательства преступления все именно против тебя лягут. Точнее, мы их так разложим — в твою негативную пользу. Убийцей всё равно ты окажешься! Уловил?

— И что? — спрашивает Горшеня.

— Что «что»? — злится инквизитор. — Казним тебя как преступника! Ну да тебе не впервой — один раз воскрес, значит, и во второй раз повторить сможешь. У тебя, небось, абонементус на тот свет имеется, коли ты до сих пор шутки со мной шутишь и в дурака поигрываешь, не желаешь понимать серьёзность происходящего!

Горшеня молчит, опять ему сказать нечего. Никакого диалога не выходит.

— Но если ты, мужик, всё правильно сделаешь и отсебятиной баловаться не будешь, — продолжает отец Панкраций, — я тебе обещаю дружка твоего и его лихих сподвижничков отпустить восвояси. И девку с ними. Честное инквизиторское!

— Да нешто твоим обещаниям можно верить? — вопрошает Горшеня.

— А тебе ничего другого не остаётся, — втолковывает отец Панкраций. — У тебя сейчас только один выход есть — обещаниям моим поверить и сделать всё по моему велению. Других вариантов нет. Так что соглашайся, мужик, — кроме согласия, тебе ничего не осталось.

Горшеня в раздумье впал, а отец Панкраций так к нему невидимую физиономию свою приблизил, что того и гляди лизнёт. Чего он в него тычется — непонятно! То ли своей невидимостью испугать хочет, то ли искушает внезапной притворной человечностью.

— Соглашайся, соглашайся, — говорит. — Я таких выгодных предложений в этой камере никому не делал, тебе, мужик, первому навстречу иду. Видать, везучая ты пропорция…

Горшеня думает, а инквизитор на табуретке ёрзает, ждёт последнего ответа. И какая-то скрыта в его ёрзанье дополнительная заинтересованность. Не выдержал он паузы, сам первый заговорил, и зашевелилась в его голосе некая природная слабина, некая неофициальная трещина, какое-то почти детское любопытство.

— Ну признайся, мужик, — спрашивает он почти заискивающе, — ведь не воскресал ты? Не умирал ведь? Облапошил тюремщиков, да? Ну скажи — не было ведь воскресения?

— Тебе лучше знать, — отпрянул Горшеня, — ты у нас к Богу особо приближённый, тебе и решать, что было, а чего не было.

— Ну, как на духу, скажи, не таи перед смертью — не был ты на том свете? Ведь не был же?

— Да я ж тебе говорю, — возмущается Горшеня, — ты начальство, ты и решай! Если тебе так хочется, чтобы я не воскресал, то так и прикажи: считать не воскресшим. И сам это приказание выполняй.

Отец Панкраций прямо отпрыгнул, кулаком Горшене пригрозил.

— Я тебе сейчас поприказываю! Я тебе повыполняю!