— Как иначе?

Таннис присела на лавочку и вытянула ноги, ступни уперлись в прутья, и в какой-то миг показалось, что если она хорошенько надавит, то прутья эти треснут.

Глупость. Решетки были надежны.

— Не знаю, — Кейрен расхаживал по камере кругами. Он все еще был нелеп в чужой одежде. И свитер съехал набок, а бледное худое плечо торчало из горловины, но Кейрен больше не пытался его прикрыть. Он и про холод забыл. — Иначе. Честно.

Честно… хорошее слово, красивое. Мамаша тоже частенько повторяла, что жить надо честно. И себя приводила в пример, вот только пример получался каким-то не таким.

— Честно, — повторила Таннис, отталкиваясь от прутьев. Она накренилась, и лавочка заскрипела, отрываясь от каменного пола. Еще немного и опрокинется. — Честно жить хорошо… я и жила… от рассвета до заката… завод и снова завод… а когда не сам завод, то дым от завода. А солнце только весной заглядывает и то ненадолго. Ты вот мерзнешь, а мне без солнца плохо. И вообще… всю неделю пашешь, а дадут пару медяков, и не знаешь, то ли смеяться, то ли плакать, половину за жилье отдать надо. На оставшуюся особо не разгуляешься. Да и некогда гулять, выспаться порой не выйдет.

Кейрен молчал.

— Конечно, можно и не на завод. Мне вот предлагали в борделе местечко, многие наши соглашаются. Или вместо завода, или подрабатывать… оно и вправду легче, чем у станка или мешки ворочать. Лежишь, ноги раздвинув, ни о чем не думаешь, деньги получаешь. Красота!

Он дернулся, но остался на месте.

— Правда, рано или поздно сифилис подхватишь, так не беда, многие с ним ходят, пока заживо не начнут гнить. Но говорят, это не больно. Хуже, если псих какой порежет. С порченым лицом много не заработаешь. А то и вовсе пришибить могут… за шлюху много не дадут.

— Прекрати.

— Почему? — Таннис душила обида. По какому праву эта псина ее судит? Он, небось, в своей жизни ни дня не голодал. — Ну ладно, про шлюх больше не буду, раз ты такой нежный. Буду про честную жизнь. Как у моей мамаши… она на заводе работала, сколько себя помнила. А потом, когда оказалось, что она норму не выполняет, ее с завода выперли. Кому такой работник нужен? Ей всего тридцать семь…

…было тридцать семь…

— Она начала работать, когда семь было… сначала шерсть в цеху подбирала. Знаешь, мерзкая такая работенка. Когда шерсть растрясают из мешков, пыль летит, мелкая, едкая, она под одежду забивается и потом шкура зудит… и еще кашель. До сих пор кашляет.

…кашляла.

— В семнадцать замуж вышла. Мой папаша тогда еще пил умеренно и в бригадирах числился. Он мамаше колечко купил посеребренное. Красота… вот и жили они, душа в душу от смены до смены.

…и умерли в один день. Как в сказке, вот только дерьмовой сказка вышла.

— Правда, папаша все сильней закладывать стал, а у мамаши спина болеть стала. И руки с ногами. Говорила же, погнали ее с завода. А меня взяли…

Кейрен молчал. Только желваки ходили.

— И потому, когда мне предложили подработать, я согласилась. Ты спрашивал, чего ради, так я отвечу. Ради денег.

…и глупой мечты вырваться с этого берега реки, на который солнце заглядывает редко.

— Мне предложили отнести бумажки, раскидать в цеху. Я согласилась… раз и другой, а там свели с нужными людьми. Они хорошо платили. А мне нужно было много.

— Сколько?

Таннис пожала плечами.

— Фунтов двести… или триста…

У нее было четыреста пятьдесят шесть, целое состояние, но Таннис больше не чувствовала себя счастливой. Если повезет, она выпутается из этой истории и уедет за Перевал. Прикупит домик в маленьком городке и будет жить.

Просто жить, позабыв обо всем, что с ней было.

Если выпутается.

— Хорошо, — Кейрен потер переносицу. — Если я заплачу тебе триста фунтов, ты согласишься поработать на меня?

Жалость опасна.

Кейрен помнил первое свое дело в Нижнем городе.

Порт. Узкая улочка, в которую протискиваться приходится боком. Куча мусора и труп на ней. Тело лежит давно и на жаре стало пованивать. Его изрядно обглодали крысы, а местные успели избавить от ботинок и штанов, пиджак не тронули исключительно потому, что тот был изгваздан кровью.

А вот бумажника не нашлось.

Зато был запах, по которому Кейрен ее и нашел.

Шлюха. Совсем еще молоденькая, с бледной чистой кожей, наивным взглядом и рыжими кудрями. Кудри рассыпались по остреньким плечикам, и девушка то и дело трогала их. Она смотрела на Кейрена с таким первобытным ужасом, что ему становилось стыдно и за себя, и за то, что придется ее повесить.

Она не пыталась запереться, но из глаз сыпались слезы. И губы ее так дрожали, что девушка не могла произнести ни слова, она лишь руки протягивала, украшенные россыпями синяков.