— Ровно собачья свадьба!

А колокола церковные гудят. Из церкви яркая толпа мужицкая выливается. Говор, гомон, смех, визги. А вдали уже — гармошка и пьяный голос:

После обеда, за которым сидело пятнадцать человек, разбрелись кто куда: молодежь пошла в луга, к речке, смотреть, как девки венки завивают да в воду бросают, — гадают о судьбе своей [344] : чей венок потонет — тому умереть, а чей на бережок выкинет — тому замуж пойти, а чей венок вода унесет, — в чужедальнюю сторонушку готовиться. На лугах, по бережкам, в лесу по опушке — везде девки с парнями: песни поют, хороводы играют, в горелки бегают. Визг по кустикам, смешки да шепоты, в разных концах гармошки наигрывают под песенки подговорные. К вечеру девки в лес пошли — «с кукушкой кумиться»: выбрали березку, разукрасили ее лентами, бусами, веночками, стали под песенку яичницу готовить, поели яичницы и кукушке немного оставили, попрятались и стали ждать, когда кукушка петь начнет, а запела кукушка — спрашивать стали.

— Кума моя, кумушка, милая кукушечка! Скажи, много ль годов мне на земле еще прожить? Долго ли, кумушка, мне в девках ходить? Много ль, кума милая, детей мне породить?

Шумно день прошел. Не заметили, как ноченька подкралась. После ужина — бал устроили. Даже бабушка с антресолей своих выползла посмотреть, как молодежь веселится. Все шло чинно и благородно, пока Петр, Костя, статистик Скворешников и Марья Ивановна с Ольгой Ивановной, тайно исчезавшие по временам из бального зала, не наклюкались наливки. А тогда такое «варьете» пошло, что бабушка в ужас пришла: Петр с Марьей Ивановной угостили публику «кэк-куоком» [345] с неприличными, на взгляд бабушки, фокусами, а танец сей неприличный играла, к изумлению бабушки, Людочка Тыркина, а после этого напившийся статистик Скворешников с Ольгой Ивановной начали пролетарскую «карманьолу» [346] отплясывать…

А вот на хуторе за забором совсем по-другому день прошел. Ведь сегодня — сошествие Святого, а не дьявольского Духа. Перед этим днем — долгий пост, чтобы плоть очистить и получить благодать Духа Святого, переданного нам через апостолов. На хуторе тоже гости съехались, но там тихо и таинственно. Гости там одеты чисто, но не в светлых красочных одеждах, а в холщовых саванах. Весь день молились, ожидая Гостя Небесного, читали Евангелие, прерывали чтение тоскливым монотонным пением, точно плакали хором.

Позвольте познакомить вас поближе с заезжей столичной знаменитостью, присяжным поверенным Адамом Брониславовичем Пенхержевским, быстро сделавшимся в «никудышевских штатах» общим любимцем.

Постоянным местожительством Пенхержевского была давно уже Москва, но едва ли не большая часть жизни его протекала в разъездах по разным концам России по делам своей профессии: он выступал защитником, главным образом, по делам политическим и сектантским, а из дел уголовных — лишь в таких, которые давали возможность, пользуясь материалами следствия, строить свою защиту таким образом, чтобы за спинами обвиняемых всегда вставал как главный и безнаказанный преступник — режим царского самодержавия. Пенхержевский летал по всем судебным округам, и потому у него было много друзей среди провинциальной передовой интеллигенции и поклонников, и особенно поклонниц тайных, даже среди местной судебной аристократии. Приезд Пенхержевского в какой-нибудь губернский город всегда делал там целое событие, и процессы с его выступлением привлекали всегда столько публики, что приходилось пускать ее по билетам.

Был он уже не так чтобы молод. Серебристая сединка, как первый мягкий и пушистый снежок, поблескивала на висках его темной волнистой шевелюры, но эта сединка не старила, а лишь как-то особенно заинтриговывала, делая Пенхержевского значительным и интересным, ибо была резким контрастом с моложавым лицом и горящими карим огнем глазами и со всей его крепкой, высокой и стройной фигурой, свидетельствовавшей лишь о силе и зрелости, а никак не о старости. О том же свидетельствовал и его голос — тенор драматического тембра, полный кипучего темперамента. Всегда безукоризненно одетый, веселый, остроумный и неистощимый собеседник, Пенхержевский неотразимо действовал не только на женщин, но даже и на судей, и присяжных заседателей. Послушать Пенхержевского было множество охотников даже в лагере тех людей, которых Павел Николаевич называл «бегемотами его величества»…

— Такой воспитанный, такая умница, такой симпатичный и защищает таких негодяев! — говорила высокопоставленная крокодильша, а обслуживавший ее крокодил, вздыхая, произносил:

— Этого умника, ваше превосходительство, давно бы следовало повесить!

— И все-таки он — обворожительный! — шептала дама, лорнируя Пенхержевского.

Адам Брониславович был именно обворожителен. Чары этой обворожительности были так сильны, что даже бабушка, очень подозрительно относившаяся к этой «столичной штучке» ранее, через три дня после приезда гостя была уже им очарована. Бабушка уже таяла от его благородной воспитанности и изысканной деликатности, когда гость развлекал ее разговорами или пасьянсами.

— Каков бы он ни был, но прежде всего это — воспитанный человек, — говорила бабушка, польщенная отменной деликатностью за карточным столом к ее особе. Из всех бывших в Никудышевке мужчин только с одним Пенхержевским бабушка находила приятным говорить на «французском диалекте»:

— Настоящий парижанин!

Каждую ночь бабушка взвешивала теперь гостя на весах брачных, как будущего Наташиного мужа, и шептала:

— Воспитанный, положительный, благородный, со средствами… Если бы маленько помоложе! А впрочем…

Адам Брониславович был действительно «человеком со средствами», и весьма, как говорили, значительными. Не профессия «политического защитника», конечно, принесла ему эти средства и обеспеченность. Политические процессы не только не приносили ему никаких доходов, но обыкновенно требовали расходов из собственного кармана. По рассказам самого Пенхержевского, родители его были люди богатые, владели когда-то огромным имением в Польше, но отец его принял участие в восстании 1863 года и за это был сослан в Уфимский край с конфискацией всего имущества [347] . Откуда же средства?