Военный суд шел при закрытых дверях и продолжался шесть недель. Шестнадцатого ноября вынесенный судом приговор был передан на заключение генерал-аудитору, то есть верховному прокурору. Насчет отставного инженер-поручика Федора Достоевского приговор гласил: «Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте месяце сего года из Москвы от дворянина Плещеева (подсудимого) копию с преступного письма литератора Белинского — читал это письмо на собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского и, наконец, передал его для списания копий подсудимому Момбелли. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием „Солдатская беседа“. А потому военный суд приговорил его, отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, — лишить, на основании Свода Военных постановлений ч. V кн. I ст. 142, 144, 169, 170, 172, 174, 176, 177 и 178, чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

Генерал-аудитор приговор Военного суда утвердил, назначив смертную казнь двадцати одному осужденному. Свое решение генерал-аудитор объяснял так: «…Хотя степень виновности их различная, ибо одни из них более, другие менее принимали участие в злоумышлении, но как все они суждены по Полевому Уголовному Уложению, в преступлениях же государственных, по точной силе наших законов, не постановлено различия между главными виновниками и соучастниками, то на основании сего Уложения, генерал-аудитор полагает: всех сих подсудимых… подвергнуть смертной казни расстрелянием».

Однако, как это ему заранее было предписано, генерал-аудитор обратился к царю с просьбой о помиловании осужденных и предложил заменить смертную казнь другими наказаниями. В частности, подсудимого Достоевского предложено было сослать в каторгу на восемь лет.

Генерал-аудитор нарочно определял наказания весьма суровые, чтобы царь мог с легкостию явить свое «милосердие». Так, на приговоре Достоевскому Николай I начертал: «На четыре года, а потом рядовым».

Впрочем, в иных случаях царь счел слишком мягкой кару, назначенную генерал-аудитором. Ивану Ястржембскому, на которого Антонелли донес, что тот злословил императора и называл его «богдыханом», Николай значительно увеличил срок каторжных работ.

Избавив осужденных от смерти, царь тем не менее распорядился инсценировать казнь и, не прежде чем на «преступников» будут уже наведены ружейные стволы, прочесть им настоящий приговор.

С наслаждением истого театрала — Николай обожал представления и в молодости даже ставил любительские спектакли и сам играл в них — самодержец лично разрабатывал все мизансцены придуманного им зловещего фарса. Дабы осужденные на смерть успели вполне восчувствовать свое положение, Николай приказал у них на глазах рыть им могилы. С трудом приближенные уговорили царя отказаться от этой затеи. Казнь решено было инсценировать на площади в центре Петербурга, и очень уж странно было бы делать вид, что прямо тут, посреди города, похоронят преступников. Но и без рытья могил сочиненная царем процедура обещала быть достаточно изуверской и гнусной…

Петрашевскому и его товарищам, восемь месяцев сносившим царский гнев, теперь предстояло испытать, что же такое царская милость.

Ранним утром 22 декабря, едва проснувшись, Достоевский услыхал какое-то небывалое движение в тюремном коридоре: проходили туда-сюда крепостные служители, слышались голоса. Вдруг зазвенели связки ключей и стали отворять одну за другой камеры заключенных. Вошли к нему — офицер и тюремщик. Принесли его платье — то, в котором его арестовали, — и еще теплые толстые чулки.

— Одевайтесь, — сказал офицер, — и чулки не забудьте. На улице морозно.

— Для чего это? Куда нас повезут?

— Увидите.

Офицер вышел. Едва Достоевский был готов, сторож выпустил его в коридор. Под конвоем повели к выходу. У крыльца стояло несколько узких двухместных карет. Далее — эскадроны жандармов с саблями наголо. Солдат отворил дверцу кареты. Достоевский сел, солдат поместился рядом. Карета тронулась. Колеса скрипели, хрустел глубокий снег.

— Куда это мы едем?

— Не могу знать.

Стекла кареты покрыты были морозным узором. Достоевский ногтем стал соскребать иней и дышать на стекло. Приникнув к оттаявшему глазку, он различал знакомые места. Вот они переехали Неву, вот теперь едут по Воскресенскому проспекту… В самом деле, куда это их везут? Зачем эти чулки? Карета свернула в Кирочную, потом на Знаменскую…

Небо быстро светлело. Над крышами домов поднимались столбы густого дыма только что затопленных печей. Народ шел с рынков. Вот Лиговский, вот Обводный канал. Они свернули направо, немного проехали и встали.

— Выходи!

Их привезли на Семеновский плац — обширную площадь перед казармами лейб-гвардии Семеновского полка. Масса войск — пеших и конных, выстроенных четырехугольником, каре, чернела посреди заснеженной площади. Утро было холодное, ясное, тихое. Огромный красный шар солнца висел низко над землей в морозном тумане.

Кто-то рядом сказал:

— Вот туда ступайте.

Он сделал несколько шагов вперед и увидел вдалеке, за рядами войск, странную постройку — помост, обтянутый черной тканью, и перед помостом три врытые в землю столба… Эшафот! Значит — казнь?…