— Ну, ну, — сказал он. — А в десятку ты хоть попадёшь?

— Темнота! — подмигнул белобрысый. — Да мне в десятку попасть, что палец обмочить. Вон гляди, школьный мелок лежит над твоей мишенью. Видишь? Сейчас ты его не увидишь.

Бойкий сосед прилип к ложу, щёлкнул выстрел, и на том месте, где на бруствере мишени лежал кусочек мела, вспух белый шарик пыли — всё, что от него осталось.

— Вот как надо стрелять, батя!

Впрочем, триумф не состоялся: подбежал разъярённый Вахрамеев и цепко схватил "снайпера" за шиворот, так что затрещала сатиновая рубаха.

— Кто тебе разрешил, охламон паршивый?! Марш с огневой позиции! Чтоб духу твоего не было!

Парень ловко вывернулся, в три прыжка оказался у кустов, лихо вскочил в седло. Помахал на прощание цветной тюбетейкой: не поминайте лихом!

— Что это у вас за ковбой выискался? — спросил у председателя Матюхин.

— А ну его! Гошка Полторанин, местный возчик. Выпендривается вечно, как вошь на гребешке. Местного удальца из себя строит. Никак я не доберусь до него, паразита.

— У него и лошадь своя?

— Казённая. Он сейчас на заимке табунщиком. За овсом сюда приезжал. Не углядел я его, прохлопал. А патроны у него свои оказались.

— А по-моему, вы зря уж Так его честите, — с улыбкой произнёс Матюхин. — Парень он боевой, ловкий — хороший боец получится. Вам бы только к рукам его прибрать надо. Постепенно, с педагогическим подходом.

— Оно так… — сумрачно вздохнул Вахрамеев. — Только боюсь, как бы вам раньше не пришлось прибрать его к рукам.

— Это почему же?

— Да вот в связи с тем делом, по которому вы приехали. Разговоры ходят разные…

— Интересно… — следователь положил на землю винтовку, потряс в пригоршне неиспользованные патроны: что-то и стрелять ему расхотелось. — Очень любопытно. Хотя, признаюсь, не очень верится в это.

На липатовскую заимку Гошка возвращался не старой дорогой, а другой — обходной — мимо итээровского городка. Надо было заехать к начальнику стройки, к самому инженеру Шилову, да похвалиться: привет, мол, от кавалериста будущего Георгия Полторанина, который утёр всем вам нос в принародном масштабе. Лошадёнки, дескать, ваши живы-здоровы, того и вам желают. И насчёт сапа вы явственно заврались, а посему завкона Корытина — дьявола и прощелыгу, гнать надет в три шеи со своего поста. За сим — уважительно прощаюсь и кланяюсь на три кисточки.

Вот удивится-то начальник, вот обрадуется! Шутка ли: шестнадцать государственных лошадей он им возвернёт на блюдечке-тарелочке. А ведь ухлопать собирались, недотёпы-деятели…

Однако заготовленная Гошкина речь не состоялась: начальника не было дома. Отсутствовал. На тесовое крыльцо вышла громадная тётка и, перекрывая собачий лай, зычно гаркнула: "Уехал на пикник!"

Гошка ничего не понял, хотел переспросить, но тётка уже хлопнула дверью. "Пик-ник"… Что оно за слово такое дурацкое — Гошка отродясь не слыхал. Может, конструкция какая на плотине или на пробивке туннеля? Ну, мудрецы, напридумывали слов, сам чёрт не разберёт! Гошка яростно хлестнул Кумека и отправился восвояси.

Проезжая мимо коттеджа немца-инженера, ещё больше разозлился: экий домище отгрохали на двоих-то! Прямо тебе терем-теремок. Чего они там делают на пару с этой лупоглазой Грунькой — в кошки-мышки, небось, играют, резвятся по комнатам? И двери литым стеклом заделаны — поди ж ты, выкуси. Надо бы как-нибудь ночью шурануть по этим дверям камнищем, чтоб тарарам — и вдребезги.

Вспомнилась Гошке недавняя Грунькина свадьба, сразу зачесался-заныл подбородок: ну и врезал ему проклятущий немец! Враз оглушило, и одуванчики в глазах замелькали. Ничего, авось доведётся ещё встретиться. А что касается бокса, то надо самому овладеть. Вон Стёпка-киномеханик обещает дать специальную книжку. А также скакалку верёвочную. Говорят, боксёру надо много скакать и прыгать, тогда сила, что в ногах — в руки переходит. Дополнительно.

Ехал Гошка нешибко, не торопил коня — Кумек, под тяжёлыми торбами с овсом, и без того кряхтел и ёкал, особенно на подъёмах. Мерин был слаб на ноги, да и кован плохо — месяц назад подковали его кое-как, на живульку, потому что оба кузнеца с перепоя и по гвоздям не попадали.

Цвело всё вокруг, буйствовало. Запахи навстречу шли волнами: то дудником сладким, медовым понесёт, аж слюна навёртывается, то запахнет боярышником с косогора, сараной придорожной, марьиным кореньем, синими слёзками — будто духи-одеколоны разлиты в воздухе, как в школьной учительской. Пчёлы летают медленно, жужжат басовито, перегруженные медосбором, а шмели, те вовсе забалдели, умытарились на своих делянках — прут тебе прямо в лоб, не сворачивая, как майские жуки слепошарые.

Обогнув Горелый мыс, Гошка выехал на спуск к ближнему броду через Выдриху, удивлённо натянул поводья: на перекате, на самом мелководье кто-то промышлял гальянов. Приглядевшись, удивился ещё сильнее: это была девка, одетая не по-здешнему, с городской яркостью — в жёлтой кофте и полосатой бело-синей юбке, спереди подоткнутой над коленями. Нагнувшись, она брела вверх по течению, иногда замирала и ловко ширяла в воду вилкой, насаженной на небольшую палку — точь-в-точь как черемшанские пацаны. У неё неплохо получалось: выбросила на берег одну, вторую рыбёшку, а когда повернулась с третьей, у Гошки вдруг зашлось, захолодело сердце — до того знакомым показался ему этот жест стриженой городской модницы. Неужели..? Неужели Грунька? Как она здесь оказалась?