В бесприютном сердце — только «ох!» да «ах!»

Слез ручей не сякнет у меня в очах:

Без вести пропал Хаким-ака, мой брат, —

Сын его, Ядгар, да озарит Конграт!

Ядгарджан, чему ты радуешься так?

Одинокая, верблюдов я пасла,

Слезы горькие в сухой степи лила,

На костре разлуки сердце я сожгла,

Истомясь от муки, я сюда пришла.

Я пришла сюда, друзей не обретя,

Ты вбежал, смеясь и весело шутя.

Разве ты сказал, Ядгар, мое дитя:

«Как ты поживаешь, Калдыргач-апа?

Не горюй, бедняжка, и не плачь, апа!»

Кто же мне утеха, если не Ядгар?

Что ты так смеешься весело, Ядгар?..

Барчин-аим, как невеста Ултана, также тут находилась. Слова своей тетки Калдыргач услыхаз, опечалился о ней Ядгар и, к матери своей, к Ай-Барчин обращаясь, так сказал он ей:

— Слово обращаю к матери моей:

Всякое про нас болтают меж людей.

Участь бедной тетки облегчить нельзя ль?

Память моего погибшего отца,

Дорогая мать, усердней чтить нельзя ль?

Свадебный светильник выбросить нельзя ль?

Смерти нам у бога выпросить нельзя ль?.. —

Он слова свои промолвил в простоте.

Встала Барчин-ай, слова услышав те, —

Образ Алпамыша ей предстал в мечте.

В теле есть душа, в душе есть много мук, —

Кольцекудрая вся побледнела вдруг.

Осень настает — цветник поблекший пуст, —

Сядет и ворона на розовый куст…

Молвила Барчин: «Погибни этот брак!»

Выбросила прочь светильник в чангарак.

В праздничной юрте настал могильный мрак,

Девушки визжат — им страшно в темноте.

Очень был большой переполох в юрте…

Шла с поля Бадам-ханша, подходит к юрте, — видит — темно в ней стало вдруг. Вошла — узнала, в чем дело, — подумала: «Если мне сейчас избранить ее как следует, может Барчин оскорбиться, — обратно свое согласие взять. Не буду ее пугать раньше времени, пусть уже невесткой моей станет, — тогда с нею сочтусь, как умею!..»

Зажгла она снова светильник, сказала строго:

— Больше чтоб этого не было! Начинайте, девушки, олан! — Сказала она так и села.

Тем временем Култай-Алпамыш входит.

— Что ты, Култай, шатаешься-болтаешься, без зова являешься? — сказала недовольно Бадам-ханша.

Отвечает ей Култай-Алпамыш:

— Мы, янга, с тобою в свойстве. На таком торжестве, на свадьбе сына твоего, Ултана, как же не погулять мне? Хочу три-четыре олана спеть с тобою в паре.

Бадам-ханша ему: — Если ты со мною оланы затянешь, пожалуй, возомнишь себя равным нам. — Так сказала Бадам, чванясь перед Култаем, и стала глумиться над ним:

— Что, спрашиваю, воспевать будешь ты? Горе-нужду раба-чабана, кибитку из самана, помет барана? Это для олана на свадьбе моего сына хана Ултана не годится.

Сказал ей Култай-Алпамыш:

— Зачем, янга моя, не боясь греха, своих не узнаешь, обижаешь бедняка-пастуха? Действительно мы равны: — ведь я — твой свояк. Разве не так? [46]

Шутницей была Бадам-ханша, знала, что и Култай — шутник большой. Не знала только, что не с Култаем, а с Алпамышем говорит. Согласилась Бадам несколько оланов с ним спеть, но захотела первой начать состязание.

Бадам-ханша:

— Овцы, — ты сказал, — бегут на водопой. — Яй-яй.

Колос пъевъящен в солому молотьбой. — Яй-яй.

То, что говойишь — да сбудется, Култай! — Яй-яй.

Въемя Ултанбека, мой свояк, воспой! — Яй-яй.

Култай-Алпамыш:

— За бараном вскачь бежит баран, Бадам! — Яр-яр.

[47]