Завтра с утра Галина уедет в город. Мы с Машей останемся вдвоём.

В финале чемпионата мира встретятся сборные Италии и Франции. Мы с дочкой убеждены, что победят итальянцы. Теперь уже ясно почему: французская команда более чем наполовину состоит из афрофранцузов. Они хорошо играют, этого не отнять. Но без чувства родины. Тогда как в итальянской команде сплошь итальянцы, что говорит о духе команды, её особой мотивации на победу. Мы так понимаем.

6 июля. Галина в городе. Мы с Машей — она в белых трусиках, голубой футболке и светло-зелёной, в белый горошек, панамке — гуляем. Поём песни, поливаем клубнику. Спелую моем и едим. От клубники она не в восторге. Кажется, немало удивлена, что поднятое с земли можно есть. Ведь ей всё, что с земли, запрещено. Морщится, но две ягоды съела.

Много пчёл. Машу никогда ещё пчела не кусала, и она их не боится. Пчелиный гул — это наполненный радостью труда звук жизни. С ним может сравниться только детское пение. И ещё плеск дождя, которого долго ждёшь.

Подошли к пожарному водоёму. Я бросил в воду камешек — возникли и стали шириться дрожащие круги. И Маша хочет, но бросать не умеет, я помог. Думал, ещё станет искать камешек, чтобы снова запустить в воду, но нет, не захотела. Долго наблюдали за тремя стрекозами, что резвились над водой, играя друг с другом. Маша хотела полетать с ними, но не удалось — я удержал её, а то свалилась бы в воду. Потом, уже возле дома, следили за шмелём, что пил нектар из жёлтого цветка — не знаю, как он называется.

Маша присела, протянула руку к шмелю, чтобы взять его или погладить.

— Не делай этого, — сказал я. — Он может сделать больно.

Вышла на границу участка и кричит: ме-не, ме-не, — зовёт соседей: драматурга Гастона Горбовицкого и его жену Зою Васильевну. Те подходят, улыбаются. Гастон Самуилович мой формальный оппонент, он — из Союза писателей Санкт- Петербурга.

На самом деле мы с ним во многом единомышленники: в понимании советской истории, жизни советской державы, деятельности её руководителей и эпохи, когда они принимали те или иные решения. И не злорадствуем, зная, сколь сложной как внутри страны, так и вовне была обстановка. Сколько сил, ума, таланта нужно было приложить, чтобы поставить на ноги рухнувшую Российскую Империю и преодолеть напасти, которые принесли нам фактическое поражение в Первой мировой войне, потом Революция, потом Гражданская война. Разруха, голод, нищета. И приближение к очередному испытанию на прочность — к новой, самой страшной в истории человечества бойне. Легко теперь, сидя в уютных сталинских квартирах, зубоскалить и критиковать ту эпоху, причём самыми свирепыми критиками являются почему-то москвичи. Бывая в различных городах России, я нигде не встречал людей, которые, засев с микрофоном перед телекамерой, с такою злобою, как они, относились бы к нашему прошлому. Ну, столичные ли это люди? Скорее всего, одичавшие провинциалы, утверждающие дух смятения и разлада.

Да, сложилось так, что мы с Гастоном Самуиловичем в разных Союзах, но это нас не разделяет. К тому же мы добрые соседи. Его жена — дородная, красивая женщина, глядя на которую, понимаешь: ни ссориться, ни грубить она не способна.

Не так давно Гастон Самуилович издал книгу «Приказ номер один», в которую вошли его пьесы. К сожалению, я не имел чести получить её. Расходимся мы с ним только в одном: он говорит, что России совершенно ни к чему утверждаться как великой державе. А я — что ей или быть великой, или она рассыплется на части и уже никто её потом не соберёт. И чтобы он уж совсем понял меня, сказал: «Вот вы, Гастон Самуилович, высокого роста. Нельзя из вас сделать маленького, не получится. Это ваша данность. Иное — смерть. Так и Россия». Сказал я это при его жене. Зоя Васильевна строго посмотрела на меня и пошла полоть огород.

Несколько лет назад, когда у нас не было своих дач, а жили мы в «будках» (выражение Анны Ахматовой) в небольшой дачной писательской колонии в Комаро- во, его «будку» обокрали. Он никому не жаловался, никуда не заявлял. Но вдруг ему позвонили из милиции и пригласили для опознания вещей. Оказалось, милиция поймала какого-то бомжистого Шурика на другом воровстве и увидела, что он «не по статусу» одет, а главное, на нём дорогое французское бельё. Спросили, откуда? Он признался, что «нечаянно царапнул дачку Горбовицкого». Милиция предлагала забрать бельё, но Гастон Самуилович отказался.

Теперь, глядя на Машу, он восхитился:

— Какой прелестный ребёнок!

— Да, как все дети, — умерил я его восторг. Мама в моём детстве поясняла, что это не совсем хорошо, когда кто-то восхищается внешностью моих маленьких сестёр. И, приведя домой, умывала им лицо.

Маше надоело стоять возле нас, и она, заинтересовавшись ярким, чёрно-красным мотыльком, усевшимся на малиновый листок, пошла к нему. Слежу за ней и слушаю соседа.

Гастон Самуилович сказал, что в Союзе писателей Санкт-Петербурга говорят о неравной замене Сабило на Орлова. Я не согласился: пройдёт совсем немного времени, и Орлов станет сильным руководителем. Данные у него есть. Но понял, что говорю это по инерции — негоже мне теперь поддакивать критикам предложенного мной и поддержанного собранием Бориса. И, чтобы уйти от этой темы, сообщил ему, что к нам от них перешли драматурги Людмила Разумовская и Александр Образцов.

Г астон Самуилович, который после отъезда Владимира Арро на ПМЖ в Г ер- манию возглавляет секцию драматургии в Союзе писателей Санкт-Петербурга, не огорчился. Похвалил Разумовскую и Образцова, назвав их «крепкими драматургами». Сказал, что в их переходе не видит ничего плохого, и выразил убеждение, что они могут быть «как в вашей писательской организации, так и в нашей».

— Но я вот о чём подумал, — сказал он. — Вы написали интересную вещь о Довлатове «Человек, которого не было». Вы сейчас в Москве и напрямую связаны с Сергеем Михалковым. А не стоит ли вам через него предложить его сыну Никите сделать фильм? Может получиться очень заметная вещь. Это я вам говорю как драматург.

— Громоздко, — сказал я. — Для меня это громоздко. А для Никиты Сергеевича, думаю, неосуществимо — не увлечёт.

— Вы всё-таки попробуйте. И сохраните это отличное название. Если что, с вас «Хеннесси».

— «Хеннесси» мы с вами и так можем выпить. А название, к сожалению, сохранить нельзя. Много лет назад я прочитал рассказ Довлатова о циркаче «Человек, которого не было». Рассказ так себе, а название понравилось, и я назвал так свою мемуарную повесть о Довлатове в книге «Приговор», а позже и главу в романе «Открытый ринг». И полагал, что если я пишу о Довлатове, то вполне могу дать материалу о нём его же название. А вскоре, прочитав мой роман, доктор филологических наук Валентина Евгеньевна Ветловская подарила мне книгу англичанина Ивена Монтегю, вышедшую у нас более полувека назад. Называлась она «Человек, которого не было».