Там, где существует употребление, есть и возможности для злоупотребления. И грань, отделяющая употребление от злоупотребления как орудия трансцендентности, была и остается весьма горячо (пожалуй, даже наиболее горячо) оспариваемой линией из всех, когда-либо проведенных человеческим обществом; скорее всего, она еще долго будет оставаться таковой, поскольку плоды с Древа жизни пока еще не замечены на должным образом лицензированных торговых прилавках. Задачей любой экономики является управление редкими ресурсами, а судьба экономики трансцендентности состоит в том, чтобы предоставлять и распределять заменители очевидно отсутствующих ресурсов: управлять движением суррогатов, которые должны лишь представлять «настоящий товар» и делать жизнь сносной даже в его отсутствии. Г лавное их применение состоит в том, чтобы предотвратить (или, если это невозможно, отсрочить) момент открытий, подобных грустному прозрению Леонардо да Винчи, сказавшего: «Я думал, что учусь жить, а на самом деле учился умирать», - мудрости, которая иногда может способствовать расцвету гения, но чаще приводит к параличу воли. Именно поэтому предлагаемые и находящиеся в обороте жизненные смыслы не могут быть рассортированы на «верные» или «ошибочные», истинные или мошеннические. Все они дают удовлетворение, различающееся эмоциональным наполнением, глубиной и длительностью, но любому из них далеко до подлинного удовлетворения потребности.

Отсюда вытекают два следствия. Первое - это изумительная изобретательность культур, «основным призванием» которых являются поставки все новых, пока еще не проверенных и не опороченных стратегий трансцендентности, и постоянное воскрешение доверия к продолжающимся поискам, несмотря на то, что путь первопроходцев петляет между разочарованием и отчаянием. Торговля жизненными смыслами - это самый конкурентоспособный из рынков, и, учитывая, что «предельная полезность» предлагаемых товаров вряд ли снизится, следует предположить, что спрос, диктующий конкурентоспособное предложение, никогда не исчезнет. Второе - это внушающая благоговение возможность наживать капитал на неосвоенных и неистощимых запасах энергии, генерируемой постоянной и никогда не утоляемой до конца жаждой поиска смысла жизни. Эта энергия, если ею должным образом овладеть и направить в нужное русло, может найти самые разнообразные применения: благодаря своей вездесущности и разнообразию она представляет собой целиком и полностью культурный «мета-капитал», материал, из которого могут быть построены и строятся многочисленные и разнообразные формы «культурного капитала». Любой вид социального порядка может быть представлен как сеть каналов поиска жизненных смыслов и передачи открытых формул. Энергия трансцендентности поддерживает ту оживленную деятельность, которая и называется «социальным порядком»; она делает его как нужным, так и достижимым.

Выше мы предположили, что отделение «верных» жизненных смыслов и формул от «ошибочных» представляет собой задачу, которая не только сомнительна, но и, в случае попытки решить ее, обречена на провал. Это, однако, не означает, что все предлагаемые жизненные смыслы равноценны; из того, что ни один из них не попадает точно в цель, не следует, что все отклоняются от нее одинаково далеко. Каждая культура живет изобретением и передачей из поколения в поколение смыслов жизни, и всякий порядок держится на манипулировании стремлением к трансцендентности; однако порождаемую этим стремлением энергию можно употреблять (или злоупотреблять ею) по-разному, а выгоды от каждого ее применения непропорционально распределять среди «клиентов». Можно сказать, что сущность «социального порядка» заключена в перераспределении, в дифференцированном размещении ресурсов и стратегий трансцендентности, произведенных культурой, а задача всех социальных порядков состоит в регулировании доступности этих ресурсов и в превращении ее в главный фактор стратификации и важнейшую меру социально обусловленного неравенства. Общественная иерархия со всеми ее привилегиями и лишениями выстраивается из различных систем оценки жизненных формул, описывающих те или иные способы человеческого бытия.

Именно в сфере регулируемого обществом перераспределения капитализированной «энергии трансцендентности» можно попытаться разумно поставить вопрос об истинности и ложности смыслов жизни и получить на него правильный ответ. Энергия может быть «злоупотреблена», что и случается, когда возможности осмысленной жизни ограничиваются, утаиваются или представляются искаженными, а энергия направляется в сторону от их обнаружения. Общественная манипуляция жаждой трансцендентности неизбежна, если индивидуальная жизнь должна быть прожита, а коллективная жизнь -продолжиться; но существует тенденция к излишней манипуляции, скорее уводящей в сторону от предлагаемых жизнью возможностей, нежели приближающей к ним.

Эта излишняя манипуляция особенно порочна, когда возлагает вину за несовершенство вырабатываемых культурой жизненных формул и за порождаемое обществом неравенство распределения ресурсов их материализации на тех мужчин и женщин, для которых все это и предназначено. Здесь находит свое воплощение один из тех случаев, когда (пользуясь выражением Ульриха Бека) институты, признанные преодолевать проблемы, превращаются в институты, их порождающие [4]; «человека, с одной стороны, заставляют принять на себя весь груз ответственности, а с другой - ставят в зависимость от условий, которые ему не подвластны» [5] (а в большинстве случаев даже неведомы); в таких условиях «жизнь конкретного человека становится биографическим решением системных противоречий» [6]. Снятие вины с институтов и возложение ее на отдельных лиц, объявляемых неадекватными, помогает либо рассеять потенциально разрушительное раздражение, либо трансформировать его в стремление к самоцензуре и самобичеванию, а иногда даже перенаправить на мучение и истязание собственного тела.

Вколачивание в сознание мысли о том, что «в обществе нет больше спасения», и превращение этой мысли в расхожее правило житейской мудрости (а это легко можно разглядеть на поверхности современной жизни) приводит к тому, что коллективные, общественные орудия трансцендентности отрицаются, прячутся на «второе дно», и человек остается наедине с той задачей, решить которую самостоятельно большинство людей не имеет никакой возможности. Нарастающая политическая апатия и заполнение публичного пространства интимностью личной жизни; «крах общественного человека» Ричарда Сеннетта; стремительное угасание старого искусства укрепления и упрочения социальных связей; шизофреническое желание самостоятельности и одновременная боязнь быть всеми забытым (вечное колебание между «дайте мне больше пространства» и макбиловским «я так устаю от самой себя»); раскаленные добела страсти, сопровождающие отчаянный поиск новых сообществ и расщепление уже найденных; неослабевающий спрос на новые и усовершенствованные карательные режимы, с помощью которых подвергается пыткам чье-то отданное на заклание тело (что парадоксально сочетается с культом тела как «последней линии обороны», которую надо отстоять в борьбе не на жизнь, а на смерть, и в то же время как источника бесконечной серии все более и более приятных ощущений, возникающих в результате провоцируемых возбуждений, не говоря уже об устойчиво растущей популярности снадобий, беспрестанно производимых химическими, электронными или социальными способами, чтобы в различные моменты жизни то обострять ощущения, то понижать их тонус, а иногда и вовсе подавлять их) - все это может иметь общие корни, уходящие ко «второму дну».

Однако тенденция остается общей на обоих уровнях: условия, в которых люди конструируют свое индивидуальное существование и которые определяют диапазон и последствия их выбора, выходят (или выводятся) за пределы их сознательного влияния, в то время как упоминания этих условий либо вымарываются, либо уводятся на нечеткий и редко используемый задний план историй, которые люди рассказывают о своей жизни, пытаясь найти или придумать логику этих историй, позволяющую превратить их в понятные символы межличностного общения. Как упомянутые условия, так и сами повествования претерпевают процесс непрекращающейся индивидуализации, хотя суть этого процесса в каждом случае различна: «условия», какими бы они ни были, - это то, что случилось с кем-то, что пришло без приглашения и не уходит, как бы ты этого ни желал, в то время как «жизнеописания» - это истории, которые сами люди рассказывают о собственных свершениях и упущениях. Иными словами, можно говорить о разнице между чем-то, принимающемся за данность, и чем-то, по поводу чего возникают вопросы «почему» и «как». Это, так сказать, семантические различия в терминах. Момент же наибольшей социологической значимости состоит в том, как раскрываются термины в процессе вербального оформления рассказа, то есть в том, как и где по ходу повествования проводится граница между деяниями человека и условиями, в которых он действовал (и, конечно, не мог действовать иначе).

Марксу принадлежит знаменитое изречение о том, что люди делают историю, но делают ее в обстоятельствах, которых не выбирают. Мы можем перефразировать этот тезис, как того требует «политика жизни», и сказать, что люди сами определяют свой образ жизни, но в условиях, которые не зависят от их выбора. Как в оригинальной, так и в обновленной версиях этот тезис можно понимать так, что сфера условий, не зависящих от нашего выбора, и область действий, благоприятных для расчетов, оценок и решений, разделены между собой и остаются таковыми; что, хотя их взаимодействие и создает проблемы, сама существующая между ними граница несомненна: она объективна и не подлежит обсуждению.