Существует и другая линия, связывающая воедино лекции и очерки, составившие данную книгу: критически важным результатом борьбы за расширение границ артикуляции посредством возвращения в поле зрения тех зон, которые были уведены на задний план и оставлены без внимания в жизненных историях, должно стать решительное расширение рамок политической повестки дня. В условиях, когда общественная сфера обманным путем, но неуклонно заселяется частными проблемами, упрощенными, ощипанными, очищенными от общественных связей и готовыми к частному употреблению, но не к производству общественных связей, такой результат может быть обозначен как деколонизация публичной сферы. Как я попытался показать в «Растекающейся модернити», дорога к подлинно автономной ecclesia ведет через многолюдную и полную жизни agora, где люди ежедневно встречаются ради совместных усилий по непрерывному переводу языка частных проблем на язык общественного блага.

Сентябрь 1999 года

Согласно Оксфордскому словарю английского языка, впервые слово «труд» (labour) было употреблено для обозначения «физического усилия, направленного на удовлетворение материальных потребностей сообщества», в 1776 году. Сто лет спустя этим же словом стали характеризовать «всю совокупность работников и операторов, принимающих участие в производстве», а вскоре профсоюзы и подобные им организации связали воедино оба значения слова «labour» и в конце концов придали ему политическое звучание. Применение этого слова в английском языке примечательно тем, что заостряет внимание на тесной связи - по сути дела, на слиянии и тождестве судеб - между трудом (work), понимаемым как «физические и умственные усилия», самоорганизацией трудящихся в единый класс и политикой, основанной на этой самоорганизации. Иными словами, [возникает] связь между трактовкой физического труда как главного источника богатства, идеей общественного благосостояния и самоутверждением рабочего движения. Вместе они возвысились, вместе они и пали.

Большинство специалистов по экономической истории согласно с тем (см., например, недавнее резюме Пола Байрока относительно их выводов) [1], что по уровню доходов различные цивилизации на пике своего могущества мало чем отличались друг от друга: богатства Рима в I веке, Китая в XI и Индии в XVII были сопоставимы с богатствами Европы в канун промышленной революции. По некоторым оценкам, доход на душу населения в Западной Европе в XVIII веке не более чем на 30 процентов превосходил аналогичный показатель в Индии, Африке или Китае тех времен. Однако немногим более столетия оказалось достаточно, чтобы до неузнаваемости изменить это соотношение. К 1870 году доход на душу населения в индустриальной Европе был в 11 раз выше, чем в беднейших странах мира. На протяжении следующих ста лет (или около того) это превышение выросло еще в пять раз и достигло 50 к 1995 году. Как отмечал экономист из Сорбонны Даниэл Коэн, «я осмелюсь утверждать, что феномен 'неравенства' между странами имеет недавнее происхождение; он есть продукт последних двух столетий» [2]. Тот же возраст имеет и идея труда как источника богатства, равно как и политические движения, порожденные и руководствующиеся таким предположением.

Новое глобальное неравенство, новое чувство уверенности в себе и следующее за ним ощущение превосходства были столь же масштабны, сколь и беспрецедентны: для их восприятия и осмысления понадобились новые понятия и новые концептуальные рамки. Такие понятия были предложены экономической наукой, пришедшей на смену физиократическим и меркантилистским идеям, сопровождавшим Европу на пути к новой фазе ее истории, вплоть до самого порога промышленной революции. Не случайно эти новые подходы появились в Шотландии, стране, находившейся одновременно как внутри, так и снаружи основных направлений промышленного подъема, одновременно и вовлеченной в этот подъем, и отстраненной от него, физически и психологически находившейся близко к государству, ставшему эпицентром возникающего индустриального порядка, но до поры до времени удаленной от его экономического и культурного воздействия. Тенденции, формирующиеся «в центре», как правило, лучше всего улавливаются и наиболее четко проявляются «на флангах». Находиться несколько в стороне от цивилизационного центра - значит оставаться достаточно близко, чтобы четко видеть происходящее, но при этом быть настолько далеко, чтобы «объективизировать» его и тем самым накапливать восприятия, превращая их в представления. Потому вряд ли можно считать простым совпадением, что именно из Шотландии пришла весть: богатство порождено трудом (work), и именно труд (labour) является основным, а быть может, даже единственным его источником.

Как много лет спустя отметил Карл Поланьи, обновив прозрение Карла Маркса, исходной точкой «великой трансформации», породившей новый индустриальный порядок было отделение работников от средств их существования. Это примечательное событие являлось частью более масштабного разъединения: производство и обмен уже не могли быть вписаны в более общий, по сути, всеобъемлющий образ жизни, и тем самым труд (так же, как земля и деньги) мог рассматриваться всего лишь как товар и претендовать на аналогичное к себе отношение [3]. Можно сказать, что именно это новое разъединение, которое придало мобильность способности к труду, обеспечило свободу в выборе мест ее применения (а тем самым и поиска лучшего ее использования), позволило людям вступать в различные рекомбинации, открыло перед ними возможность стать одной из сторон определенных соглашений (а тем самым и лучших соглашений), и все это позволило напряжениям тела и разума превратиться в самостоятельный феномен, в «вещь», к которой можно относиться как к любой другой вещи, то есть управлять ею, передвигать, соединять с другими вещами либо, наоборот, дробить на части.

Не случись такого разъединения, труд имел бы мало шансов отделиться в человеческом сознании от той «всеобщности», к которой он «естественно» принадлежал, и превратиться в самостоятельный объект. В рамках доиндустриального взгляда на богатство земля была именно такой всеобщностью - неотделимой от тех, кто обрабатывал ее и собирал с нее урожай. Новый индустриальный порядок, как и концептуальные построения, предполагавшие возможность возникновения в будущем индустриального общества, были рождены в Англии; именно Англия, в отличие от своих европейских соседей, разоряла свое крестьянство, а вместе с ним разрушала и «естественную» связь между землей, человеческими усилиями и богатством. Людей, обрабатывающих землю, сначала необходимо упразднить, чтобы затем их можно было рассматривать как носителей готовой к использованию «рабочей силы», а саму эту силу - по праву считать потенциальным источником богатства.

Эта новоявленная безработица была воспринята современниками как освобождение труда, как неотъемлемая часть радостного чувства освобождения человеческих способностей в целом от досадных и бессмысленных оков, равно как и от естественной инертности. Но освобождение труда от его связей с природой не сделало этот «освобожденный труд» самоопределяющимся, свободным выбирать свой путь и следовать им. Лишенный корней и способности функционировать прежний самовоспроизводящийся «традиционный образ жизни», частью которого был и труд до его освобождения, должен был замениться иным порядком, на этот раз предопределенным, «построенным»; этот порядок был теперь не результатом слепых блужданий судьбы и ошибок истории, а продуктом рациональных мыслей и действий. Поскольку было установлено, что труд является источником богатства, задачей разума стало найти, высвободить и использовать этот источник с невиданной прежде эффективностью.

Некоторые комментаторы, вроде Карла Маркса, вдохновленные бодростью духа нового века, усмотрели причину устранения старого порядка прежде в его умышленном минировании: взорвались мины, изготовленные капиталом, приверженным разрушению основ и осквернению святынь. Другие, вроде Токвиля, более скептичные и менее вдохновенные, сочли это устранение результатом скорее внутреннего краха, чем внешнего взрыва: они усмотрели семена обреченности в самой сердцевине «старого режима» (которые всегда легче обнаружить или предположить ретроспективно), разглядели суматоху новых хозяев, которые, как это обычно бывает, лишь пинали труп и были заняты не более чем придумыванием новых, более совершенных форм для тех же чудесных снадобий, которые старый порядок опробовал в отчаянной, но тщетной попытке оттянуть собственную кончину. Разногласия относительно перспектив нового режима и намерений его хозяев были невелики: старый, почивший в бозе порядок уступил место новому, менее уязвимому и более жизнеспособному, нежели его предтеча, - следовало заложить и построить новые устои, заполняющие пустоту на месте исчезнувших. Все сорвавшиеся с места объекты должны были быть вновь закреплены, причем более надежно, чем прежде. Выражаясь на современном жаргоне, все, что успели «раскурочить», надо было быстрее вернуть и упрочить.