Если существование есть сознание, то оно все-таки есть сознание не только в одном из определенных понятий сознания, и не только в их единстве. Этим понятиям противостоит бессознательное (das Unbewusste). Но это бессознательное имеет бытие для нас лишь благодаря тому, что оно или осознается как оно само, или становится предметом сознания, а значит, принимает некоторое явление, которое впервые делает возможным его бытие для сознания, как предмета в сознании.

Бессознательное мы мыслим в различных значениях, соответственно определенным понятиям сознания. В смысле интенционального сознания (предметного сознания) бессознательно непредметное. В смысле самосознания бессознательно то, что как переживаемое и предметно-наличное все же не было оценено нами в эксплицитной рефлексии как знаемое. В смысле только существующего сознания бессознательно то, что вообще не существует во внутреннем переживании, абсолютно внесознательное (das schlechthin Ausserbewusste).

То, что всякое существование есть сознание, не означает, чтобы сознание было всем, но означает, что для нас есть лишь то, что входит в сознание, которому является. Бессознательное есть для нас так, как оно осознается.

– Действительное сознание есть всякий раз отдельное существование с другим существованием во времени; оно имеет начало и конец. Как таковое, сознание составляет предмет эмпирического наблюдения и изучения. Богатство мира движется в нем, поскольку мир есть каждый раз лишь как мир этого действительного сознания (Welt nur ist als jeweilige Welt des wirklichen Bewusstseins).

Существование сознания как действительность во времени есть неустанная увлеченность к удовлетворению многообразных вожделений (unabl"assiges Getriebensein zur Befriedigung vielf"altigen Begehrens). Изъятое из природы вследствие знания и возможности делать выбор, сознание воочию видит смерть, которой старается любой ценой избежать. Влечение к сохранению своего существования дает ему переживание страха перед угрозами и заставляет постигать их характер, чтобы сопротивляться им. Оно ищет удовольствия в наслаждении существованием и в чувстве расширения своего существования, и для того и другого оно и трудится ежедневно. В ожидании приходящего в будущем оно думает об отдаленных возможностях, целях и опасностях. Забота, возникшая из этой рефлексии о грядущем, принуждает его обеспечить себе то, что последует в будущем. Неограниченная воля к жизни и инстинкты власти этого существования требуют себе удовлетворения в преодолении других и в наслаждении собственной значительностью в зеркале окружающего мира (der Umwelt). Всё выглядит так, будто только эта его значительность впервые дает ему подлинное сознание своего существования. Однако, удовлетворяясь всем этим лишь на мгновение, оно увлекается дальше. Ничем по-настоящему не довольное, оно не достигает никакой цели, но прекращается в смерти.

Рядом с подобными описаниями сознания как эмпирической действительности существования в жизни влечений встает описание его как формального сознания вообще: в сознании Я, отличая себя от другого Я и от предмета, на который я направлен, я знаю себя активным и тождественным с собою сквозь время; я знаю себя как Я, которое есть лишь единое Я. В предметном сознании для меня даны способы предметного бытия в категориях; я схватываю то, что предстает передо мною как определенное бытие, и мне известно, как общезначимое, возможное познание всякого мирового существования. Я, как сознание вообще, могу быть замещен любым другим сознанием, которое хотя и не тождественно со мною нумерически, однако таково же по своему роду.

Поскольку сознание со своим миром, как действительность существования и как сознание вообще, есть объект и постольку познаваемо, оно становится предметом или некоторой психологии, поскольку оно есть эмпирическое существование, - или некоторой логики, поскольку оно обладает общезначимым знанием.

Однако сознание не является уже в силу природной данности тем, что оно есть; но его, в-третьих, возможно анализировать как исполненное действительное сознание, которое, никогда не оставаясь тождественным себе самому, проходит ряд перемен, и потому есть историческое сознание. Исторически изменяющееся сознание есть возможное единство в становлении, потому что оно вновь относится к себе самому; оно не просто случается, как природный процесс, но вспоминает о себе, воздействует на себя, понуждает себя (treibt sich hervor) в своей истории. Человек активно проживает жизнь в последовательности поколений, вместо того чтобы в простом повторении только претерпевать ее.

Объективное рассмотрение этих процессов преобразования становится ориентированием в мире (в качестве антропологии, понимающей психологии и исторической науки о духе). Оно обращается к тупости первобытного дикаря, затем замечает исторически значительные скачки в человеческой истории, от одной формы к другой, видит, как в этой истории то медленно развиваются первоначальные зачатки, а затем вдруг вспыхивают исторически новые истоки сознания. Оно с пониманием прослеживает в отдельном человеке внутренние перемены, а на границе этих перемен - опять-таки процессы, не поддающиеся пониманию. Оно пытается проникнуть в миры и в акты самопросветления самых чуждых и далеких друг другу в личном и историческом смысле формаций сознания.

Изучение исторически изменчивого сознания показывает нам невозможность понять какое бы то ни было наполненное содержаниями действительное сознание как «естественное сознание», а содержание его - как «естественное миросозерцание». Подобное сознание было бы на деле редукцией к стертой форме определенного явления сознания, предполагаемого в обществе исторически тесно связанных между собою людей как нечто всеобщее и само собою разумеющееся, или редукцией к психологической схеме влечений живого существования в свойственном ему окружающем мире. Непосредственного существования, как естественного существования, допускающего научный анализ его содержаний неким единственно верным способом, - не бывает. Попытка его конструировать и охарактеризовать всегда имеет, говоря объективно, только относительное научное значение. Если эту попытку принимают за радикальное познание бытия, то она определяет собою самоидентификацию человека, загнанного в тупик и узость такого мышления. Можно, правда, попытаться выйти за пределы всего исторического и конкретного, чтобы искать как бы существование без покровов. Но на пути такого искания мы становимся только беднее; в конце в нашем распоряжении оказывается некое знание о существовании, претендующее без остатка выразить его в его универсальной непосредственности, - однако фактически мы высказали в таком знании лишь исторически особенное, определенное во времени сознание бытия, крайне скудное и формально пустое. Если же мы станем подбираться к мнимо-непосредственному, конструируя некоторое первобытное состояние диких народов, представляющееся нам генетически более ранним, то при ближайшем знакомстве с предметом их существование окажется вовсе не естественным, но, скорее, специфически искусственным и чуждым для нас.

Для пробуждающегося сознания не существует радикального начала. «Сначала» никто не начинает. Я никогда не вступаю в некоторую изначальную ситуацию. Если же нет естественного, неприкрытого, допускающего всеобщие определения существования, к которому я мог бы прийти путем постепенного устранения иллюзий, то я и не могу искать того, что подлинно есть в корне вещей, отвлекаясь от мною приобретенного, но искать его могу только, ставя под сомнение усвоенное мною и ставшее. Постижение в понятии всего приобретенного и ставшего остается богатым содержаниями основанием, из которого мы постигаем существование. То, чего уже достигли науки о духе в его истории, становится условием ясности существования в ее максимально возможной весомости. Существование делается прозрачным для меня не в простом знании всеобщих структур, но только через конкретное участие в фактическом, деятельном и познающем, ориентировании в мире в его историчном процессе.