И среди этой вот благодати неожиданно раздалось:

– Хлеб да соль!

И тут же в снег между рванувшимися было кметями вонзились две оперённые стрелы:

– Не суетитесь! Не дай Бог, помрёте усталыми!..

Из-за ствола дерева шагах в пятнадцати от костров вышел улыбающийся парень с кривой саблей в одной руке и кулачным щитом с острым шипом-умбоном в другой. На голове его красовался монгольский малахай с лисьими хвостами, свисающими на спину, роль доспеха играла короткая овчинная шубка с нашитыми на груди и животе костяными пластинками. Из-под неё виден был подол... юбки? Нет, слава богу, сутаны или подрясника, слегка прикрывавший холщовые онучи. Кожаные постолы, конечно, не могли соперничать зимой с сапогами или валенками, но ни того ни другого у ночного гостя не было. А вот крестьянские постолы имелись, причём, похоже, размера эдак сорок шестого. Да и сам посетитель был крупноват: пожалуй, выше и шире меня, но в отточенных движениях видна была привычная ловкость. Словом, если бы не предваряющие его появление стрелы с чёрным оперением, парень мне бы, пожалуй, пришёлся по душе. Но когда, глядя человеку в глаза, понимаешь, что в твою спину сейчас целят из лука, становится как-то не до симпатий.

– А чего нам суетиться?
– С ленцой протянул старый земан.
– Вы ещё Гоумека вязали, а я вас уже всех видал. Ничего, и Гоумеку, и Адаму вперёд наука будет, как надобно на посту стоять. Присаживайся к огню, человече, да приятелей зови, всех четверых. Да аккуратней там: не дай Господь, соскользнёт тетива, худо будет.

По лицу парня пробежала волна чувств: от удивления и лёгкой растерянности до радости.

– Однако!
– Наш гость, приблизившись к костру, присел на корточки. Острием сабли поправил выпавший из огня горящий сучок.
– Это кто ж вы такие в мой лес явились такие храбрые и откуда?

– Чехи мы. Не видишь, человече? Ан лес-то не твой. Пана Влчичениша это земли, значит, и лес его...

– Видать, давно не бывал ты в наших местах, шановный пан, эээ?

– Земан Жбан я...

– Шановный земан Жбан. И земли эти и замок уже с осени под Имрё-Плешивым. Взяты им от монголов за влчиченишевы недоимки. По правде сказать, никто точно не знает, покрыл Плешивец их серебром или через свою родню расстарался, однако выпихнул молодого Влчичениша с дворскими под зад коленом.

Тут незнакомец махнул рукой и от тёмных стволов заснеженных деревьев отделились несколько фигур, также направляясь к кострам.

– Меня называют Чтвртак, ещё кличут Полуксендзом, по мере скромных моих сил окормляю я сих заблудших овец стада Христова. Ну, и оказываю посильную помощь в делах их земных... А что вам, люди добрые, занадобилось в замке-то? Наш дозорный говорит, что приняли вас там зело неласково...

– Да кто же знал, что Юрася Влчениша там не окажется... Да кстати, ты говоришь, что Юрася имрёвы люди выгнали. А куда же девался старый пан Влчениш, мой кум? Или отправился вновь в поход, наплевав на годы и раны? На него похоже: нрав-то ух, горячий! А война всяко и добычу сулить, и рыцарскую душу тешит.

– Так помер старый пан Франта ещё по весне - аккурат через дюжину дней после Светлого Воскресенья. Сошёл во гроб вместе с пани Матильдою: одночасно души Господу преставили. Угорели в горнице вместе с постельничьей бабой. Так их и поховали рядышком...

Пан Юрась в ту пору брата в Пражском Градце навещал: сам-то пан Коста... Прости, Господи, - брат Кирилл!
– как постриг принял, так из обители ни ногой! А как вернулся пан Юрась, да проведал об утрате своей - так с туги запил. Два месяца, не переставая, вино да брагу глотал, дворня думала - навовсе ума решится.

– Погоди, отец Чтвртак, погоди! А куда же молодой Влчениш после подевался? Где сей день обретается?

Предводитель лесных обитателей пытливо глянул в лицо земану:

– А ты почто спрашиваешь? Какая тебе в том нужда?

Старый земан от такого нахальства со стороны какого-то разбойника даже опешил:

– То есть как 'почто'? Юрась моего кума сын, хоть и непутёвый. Значит, мне прямой свойственник. Считай - родня, Франтишеку вон, моему, поручник. А коль в роду своём он последний остался - брат-то для мира умер - то до женитьбы и рождения наследника Влченишей мой прямой долг Юрася под свой род взять. Нешто можно родича в беде одного оставить? Чай, славяне мы, не немчура какая! Ну-ка, человече, расскажи яснее, что тебе о нём ведомо?

Тут вмешался один из подошедших лесовиков:

– Погоди, вюдце! Ну ладно, пан земан говорит, что свояк Влченишам. Коль так - ему то ведать надлежит. А людям его почто знать лишнее? Але ж узнают - не разнесут ли вести языками-то? Нех роту дадут, что ни зла пану Яну и люду нашему не содеют, ни проболтаются о нём где-нито. А без крепкой роты веры им нет!

Полуксендз развёл руками:

– Видишь, пан земан, как народ о свойственнике твоём беспокоится? И ведь дело Пепка говорит! Не в обиду твоей милости, одначе надобно со слуг твоих и воинов крепкую роту стребовать. Пусть поклянутся, что никому в сем мире ни вольно, ни под пыткою не поведают, где ховается пан Юрась Влчениш, доколе тот сам того не дозволит. А не сдержат ту роту - то не будет им ни рая, ни чистилища на свете ином, а на сем придёт страшная кара божеская и людская.

– Все ли слыхали?
– сурово окинув нас взглядом, спросил Ян Жбан.
– Они в своём праве. Клянитесь же!

Хорошее дело: похоже, мой попутчик втягивает всех присутствующих в какие-то 'приключения на нижние девяносто'. Оно мне надо? Не надо. Но и деваться некуда, как говорится, 'с кем поведёшься, с тем и наберёшься'. Ещё хорошо, что я тут на положении как бы слуги: лесные гости заметно больше интересуются жбановыми вояками... Кстати, похоже те ничего против клятв не имеют: командир говорит 'клянитесь' - они выполняют.