Ночной прохожий
вернуться

Лунин Дмитрий Юрьевич
Шрифт:

СВЕТ НОЧНЫХ ФОНАРЕЙ

Пролог

Этот мир нарисован начерно на бесцветном холсте времен. Здесь бессмертье тому назначено, кто до времени погребен. Снова полночь руками взрезанными щиплет комнат жилых уют. Почему чем добрее Цезари — тем всегда беспощадней Брут? Кто истории крутит вертел, от неистовства входит в раж? В приглушенном мотиве смерти никому не расслышать фальшь. Этот мир нарисован начерно. заполняет пространство мгла. Слишком тихо и слишком вкрадчиво сеют звуки колокола. Никому не избегнуть участи стать молчащим среди святых. Так слова все застынут в ужасе перед скопищем запятых. Так стремление к добродетели утечет как в песок вода, и наивность проступит детская в обещаниях «Никогда…» Так однажды заброшу лиру я как на псарню швыряют кость, за никчемностью игнорируя то, что прежде душой звалось.

Приговоренный к жизни

Здесь все имеет острые края — прикосновеньем пальцы окровавишь. Покрытый пылью старенький рояль никчемен из-за недостатка клавиш. Здесь все часы торопятся назад, отстукивая мерное стаккато. Известие, что умер адресат, приходит раньше смерти адресата. Прочна твоей суровой жизни нить, и, если не возникнет катаклизмов, приговоренный к жизни будет жить, пока не сдохнет от алкоголизма.

«Не веря приметам…»

Не веря приметам, в разбитое зеркало глядя, лицо свое бреешь слегка затупившейся бритвой. Ты грустен, как будто скончался в Америке дядя, а ты в завещанье его оказался забытым. И как одинокий солист в мироздания хоре, ты напрочь лишен благ всеобщего одобренья. Так хочется бритвенным лезвием чиркнуть по горлу, и тем прекратить со Вселенной докучные пренья, и в этом поступке хоть раз проявить свою волю! Но с бритвой в руке ты стоишь, рассуждая пространно… А мозг разъедая, все дальше ползет паранойя, собой заполняя объем черепного пространства.

Письмо

Как путник, уставший от долгих странствий, взгляд ищет место остановиться. Лишь вспоминая знакомых лица, как факт принимаешь, что ты в России. Ночь заполняет домов пространства с бесцеремонностью наглого гостя. Вновь для распятия ищут гвозди те, кто в тебе разглядел мессию. Жизнь пролетает однообразно. Не отличая зерен от плевел, время нас всех превращает в пепел. Этот закон даже я не нарушу. Все повториться еще не раз, но если ты при смерти, то с испугу тело свое доверяешь хирургу чаще, чем пастору душу. В этом ответ на любые вопросы, даже на те, что никто не задал. Знаешь, чем чаще я в жизни падал, тем отчетливей видел, что лежа — лучше. Я представляю собой отбросы общества, ты же являешься частью общества. Впрочем (наверное, к счастью), это письмо — единичный случай, ибо со смертью кружиться в вальсах много приятней, чем ждать кончины и суетливо искать причины происходящего. Это точно. Этого не объяснить на пальцах. за сим ставлю точку — тире — прощаюсь. Помни: однажды и ты, отчаясь, это заметишь. Спокойной ночи.

«Надоело бриться по утрам…»

Надоело бриться по утрам. Зачастил на кладбище. Так что ж? Жизнь с той стороны оконных рам добродетель обращает в ложь. Снова дождь, снаружи и внутри, не спеша выстукивает «SOS». Все глупеешь, сколько ни мудри. Веры нет в фортуны колесо. Кровь уже отнюдь не горяча, ты все реже смотришь на людей. Снова век секирой палача обрубает календарный день. Если в шепот переходит лай — это возраст. Или нищета. В этом мире, сколько ни слагай, все равно придется вычитать. Как же так: за чередою дрязг проворонил время дележа? Как окурки, втоптанные в грязь, лучшие намеренья лежат. Вспоминая множество утрат, обозначить бы хоть чем-то жизни нить… Разучился бриться по утрам. Остальное можно пережить.

Закружило

Не удивляйся, если закружило, — здесь даже время держит путь по кругу. Слышны слова. И кровь густеет в жилах. Обрывки снов — да ни один не в руку. Осколки дней. И лиц размытый контур. Вместо ответов — только многоточья. И над тобой склоняющийся доктор. И неотложка, вызванная ночью. И обещанья: «Больше в рот ни капли!», презрительное: «Я-то в ваши годы…» Любовный неудавшийся спектакль. Билет на самолет «Москва-Минводы» и мысль, что все мы — просто пассажиры, но кое-кто запасся парашютом, а наш Пилот… Но, если кроме шуток: не удивляйся, если закружило.

«Глаз не отличает ферзя от пешки…»

Глаз не отличает ферзя от пешки. Жизнь протекает в чертовской спешке — все хаотично и все бесцельно, как движенье молекул. Как оказалось, вопросов больше, чем было раньше. Ухо не слышит в мелодии фальши. Годы степенно теряют цену. В двери чуть слышно стучится старость. Сумма от множества перестановок слагаемых не изменяется. С новых дней чередою не прибывает в памяти мыслей. В числе последних — мысли о том, что ты прожил между разных эпох, что дает надежду, ибо в истории чаще бывает: кто пережил — тот и есть наследник. Истины, в общем, всегда абсурдны. Те, кто судили, — те неподсудны. Кто забывали про всех — не забыты. Здесь сам собою просится вывод: написавший о старости не стареет, даже когда тело кровь не греет. Потому и тогда, когда окна закрыты, остается всегда через двери выход. Это образно, но в своей сути верно: человек по природе уже не зверь, но он и не Бог. Потому не вечен. Но имеет желание, как ни странно, просмотреть свою жизнь, как в кино, с экрана, только вот за билет расплатиться нечем.

«Чем дольше крутить пластинку…»

Чем дольше крутить пластинку — тем неразборчивее слова. Дует паршивый ветер с запахом креозота. Себя облачив в доспехи, точно дикая татарва, стая птиц надвигается на линию горизонта. Вечер привлекателен не более, чем от статуи отвалившаяся рука, жизнь протекает между «как известно» и «между прочим». В запасе осталось довольно много от русского языка, только ничего из этого не вставить в контексты строчек. Как археолог находит радость в откопанном ржавом ноже, время находит радость в крушении идеалов. И разница между тем, что будет, и тем, что было уже, представляется разве что ночью под одеялом.