Немного помолчав, она продолжала:

— А у С. Алессио, когда ты не давал мне взглянуть на купол в замочную скважину! Как мы смеялись, и там!..

Она снова замолчала. Вверх по улице двигалась толпа мужчин с гробом, в сопровождении наемной кареты, полной плачущих родственников. Покойника несли на Еврейское кладбище. Это было безмолвное и холодное похоронное шествие. Все эти люди, с горбатыми носами и хищными глазами, походили друг на друга, как единоплеменники.

Чтобы пропустить шествие, лошади разошлись в разные стороны, следуя, каждая, вдоль ограды, и возлюбленные смотрели друг на друга, поверх мертвеца, с чувством возрастающей печали.

Когда они снова были рядом, Андреа спросил:

— Но что с тобой? О чем ты думаешь?

Она медлила с ответом. Опустила взгляд вниз, на шею лошади, поглаживая ее набалдашником хлыста, нерешительная и бледная.

— О чем думаешь? — повторил юноша.

— Хорошо, я скажу тебе. В среду я уезжаю, не знаю, на сколько, быть может надолго, навсегда, не знаю… Эта любовь разрывается, по моей вине, но не спрашивай, как, не спрашивай, почему, ничего не спрашивай: прошу тебя! Я не могла бы ответить тебе.

Андреа смотрел на нее, почти не веря. Все это казалось ему настолько невозможным, что не причинило ему никакой боли.

— Ты шутишь, не так ли, Елена?

Она отрицательно покачала головой, потому что у нее сдавило горло; и вдруг погнала лошадь рысью. Позади них, в сумерках, начали звонить колокола Св. Сабины и Св. Приска. Они ехали молча, пробуждая эхо под арками, под храмами, среди заброшенных и пустынных развалин. Слева оставили церковь Св. Георгия в Велабре, на колокольне которой, красным заревом, еще горели кирпичи, как в тот счастливый день. Миновали Форум, площадь Нервы, где, как на ледниках ночью, уже лежала голубоватая тень. Остановились у арки Пантани, где их ожидали конюхи и кареты.

Едва успев слезть, Елена подала Андреа руку, избегая смотреть ему в глаза. Казалось, что она очень спешила удалиться.

— Итак? — спросил Андреа, помогая ей сесть в карету.

— До завтра. Сегодня вечером не могу…

Прощание на дороге в Номентану, это adieu au grand air, как хотела Елена, не разрешило ни одного из сомнений в душе Андреа. — Каковы были тайные причины этого внезапного отъезда? — Он тщетно старался проникнуть в тайну, сомнение угнетало его.

В первые дни приступы желания и боли были так остры, что, казалось, он умрет от них. Ревность, после первых вспышек усыпленная неизменным жаром Елены, теперь начинала снова пробуждаться, и подозрение, что за этой темной путаницей мог скрываться мужчина, причиняло ему невыносимое страдание. Иногда им овладевала низкая злоба против далекой женщины, полная горечи ненависть и какая-то потребность мести, как если бы она обманула его, изменила ему, чтобы отдаться другому любовнику. А иногда он думал, что не хочет ее больше любить, никогда и не любил ее, и это внезапное исчезновение чувства было для него не ново — это духовное замирание, благодаря которому, например, в вихре бала, любимая женщина становилась совершенно чуждой ему, и он мог присутствовать на веселом обеде, спустя час после того как он пил ее слезы. Но такое забвение было непродолжительным. Римская весна цвела в неслыханном сиянии: город из камня и кирпича впивал свет, как жадный лес, панские фонтаны вздымались к небу, более прозрачному, чем алмаз, Испанская площадь, благоухала, как розовая гряда, и церковь Св. Троицы, над усеянной детворой лестницей, казалась золотым собором.

Благодаря сложному возбуждению, вызванному новой красотой Рима, в его крови и в душе его, оживал и снова загорался весь остаток его очарования этой женщиной. И его смущало до глубины души непреодолимое беспокойство, неукротимое волнение, неопределенное томление, несколько похожее на то, что бывает с наступлением зрелости. Однажды вечером, в доме Дольчебуоно, после чая, оставшись последним в полном цветов и звуков КачучиРаффа зале, он заговорил о любви с Донной Бьянкой, и не раскаялся ни в этот вечер, ни впоследствии.

Его связь с Еленой Мути теперь была известна решительно всем, как в высшем римском и во всяком другом обществе, раньше или позже, больше или меньше, становятся известными все связи и все любовные интриги. Предосторожность не помогает. Здесь каждый — настолько знаток любовной мимики, что ему достаточно подметить или движение, или позу, или взгляд, чтоб иметь верное доказательство, тогда как любовники, или те, кто скоро станет таковыми, даже и не подозревают этого. Более того, в каждом обществе имеются любопытные, делающие из подобных открытий профессию и идущие по следам чужой любви с не меньшей настойчивостью, чем охотничьи собаки по звериному следу. Они всегда бдительны и не выдают себя, безошибочно подхватывают произнесенное шепотом слово, слабую улыбку, малейшее вздрагивание, легкий румянец, блеск глаз, на балах, на больших празднествах, где наиболее вероятны необдуманные шаги, они беспрерывно снуют кругом, умеют пробраться в самую гущу, с чрезвычайным искусством карманных воров в толпе, и слух их напряжен, чтобы уловить отрывок разговора, и глаз, за блеском очков, всегда на стороже, чтобы подметить пожатие, томность, дрожь, нервное давление женской руки на плечо кавалера.

Ужасной гончей был, например, Дон Филиппе дель Монте, неизменный гость маркизы Д’Аталета. Впрочем, Елена Мути мало обращала внимания на великосветские сплетни, а во время последней страсти ее смелость дошла почти до безумия. Всякий смелый шаг она покрывала своей красотой, своей роскошью, своим знатным именем, и всюду встречала поклоны, восхищение и лесть, благодаря этой мягкой терпимости, которая составляет одно из наиболее приятных свойств римской аристократии и, может быть, возникает из самого злоупотребления пересудами.