И между моей душой и пейзажем была гармония, таинственное сродство. Отражение леса в воде прудов действительно казалось приснившимсяобразом реальной жизни. Как в поэзии Перси Шелли, каждый пруд казался маленьким небом, вплетенным в подземный мир, твердью розового света, брошенной на темную землю, бесконечнее бесконечной ночи и чище дня, и деревья раскрывались в ней, как и в надземном воздухе, но с более совершенной формой и окраской, чем любое из деревьев, качавшихся в этой местности. И искусной кистью вод с любовью были нарисованы в прекрасном лесу нежные виды, какие никогда не встречались в нашем надземном мире, и вся их глубина была проникнута райским блеском, неземной атмосферой.

Из какой дали времен пришел к нам этот час?

Мы ехали шагом, молча. Редкие крики сорок, топот и дыхание лошадей не нарушали этого покоя, который, казалось, становился более глубоким и более магическим с каждым мгновением.

Зачем ему вздумалось нарушать созданное нами же очарование?

Он заговорил, он пролил мне на сердце волну горячих, безумных, почти безрассудных слов, которые в этом безмолвии деревьев ужаснули меня, потому что принимали какой-то неизъяснимо странный и чарующий оттенок. Он не был кроток и тих, как в парке, высказывал мне не свои робкие и слабые надежды, свои почти мистические порывы, неисцелимую печаль, не просил, немую печаль, не просил, не умолял. У него был смелый и решительный голос страсти, голос, какого я у него не замечала.

— Вы меня любите, вы меня любите, вы не можете не любить меня! Скажите мне, что любите!

Его лошадь шла рядом с моей. И я чувствовала его прикосновение, и даже, казалось, чувствовала на щеке его дыхание, жар его слов, и думала, что от чрезмерного возбуждения лишусь чувств и упаду в его объятья.

— Скажите, что любите меня! — повторял он, упорно, безжалостно. — Скажите мне, что любите!

В чудовищном отчаянии, вызванном его настойчивым голосом, кажется, я сказала, вне себя, не знаю, с криком или с рыданием:

— Люблю, люблю, люблю!

И пустила лошадь галопом по едва намеченной среди стволов дороге, не понимая, что делаю.

Он следовал за мной, крича:

— Мария, Мария, остановитесь! Вы разобьетесь…

Не остановилась, не знаю, как моя лошадь не натыкалась на стволы, не знаю, как я только не упала. Я не умею передать впечатление, которое, во время скачки, производил на меня темный лес, прерываемый широкими блестящими пятнами прудов. Когда наконец я выбралась на дорогу, у Монастырского моста, с другой стороны, мне показалось, что я вышла из царства призраков.

Он сказал мне, с оттенком резкости:

— Вы хотели разбиться на смерть?

Мы услышали грохот приближавшейся кареты и двинулись ей навстречу. Он хотел снова заговорить со мной.

— Молчите, прошу вас, ради Бога! — умоляла я, так как чувствовала, что больше не выдержу.

Он замолчал. Потом с поразившим меня хладнокровием сказал Франческе:

— Жаль, что ты не поехала! Очаровательно…

И продолжал разговор открыто, просто, точно ничего не произошло, даре С некоторой веселостью. Я была благодарна ему за притворство, которое, казалось, спасло меня, потому что, если бы пришлось говорить, я, без сомнения, выдала бы себя, и наше молчание может быть показалось бы Франческе подозрительным.

Спустя некоторое время, начался подъем к Скифанойе. Какая беспредельная грусть в вечернем воздухе! Первая четверть луны сверкала в нежном, зеленоватом, небе, где мои глаза, и может быть только мои глаза, еще видели легкий розовый отблеск, розовый отблеск, озарявший пруды, там, в лесу.

5 октября. — Теперь он знает, что я люблю его, знает из моих уст. Кроме бегства, у меня нет другого выхода! Вот до чего я дошла.

Когда он смотрит на меня, в глазах у него особенный блеск, какого раньше не бывало. Сегодня, когда Франчески не было, он взял мою руку, собираясь поцеловать ее. Мне удалось освободить ее, и я видела, как по губам его пробежала легкая дрожь, уловила, в одно мгновение, на его губах, так сказать, тень поцелуя, движение, которое врезалось мне в память и не покидает меня, и не покидает меня!

6 октября — 25сентября, на мраморной скамейке, он сказал мне: «Я знаю, что вы не любите меня, и не можете любить».А 3 октября: «Вы меня любите, вы меня любите, вы не можете не любить меня».

В присутствии Франчески, он попросил у меня позволения нарисовать мои руки. Я согласилась. Начнет сегодня.

И я дрожу и волнуюсь, точно должна подвергнуть мои руки неизвестной пытке.

Ночь.Началась медленная, сладкая, невыразимая пытка!

Он рисовал черными и красными карандашами. Моя правая рука лежала на куске бархата. На столе стояла желтоватая, крапчатая, как кожа пиона, корейская ваза, а в вазе был букет из орхидей, этих неуклюжих цветов, возбуждающих изысканное любопытство Франчески. Одни зеленые, того зеленого, скажу, животногоцвета, как у некоторых видов саранчи, свисали в виде маленьких этрусских урн, с приподнятой крышкой. У других, на конце серебристого стебля, был цветок о пяти листках, с маленькой чашкой по середине, желтой внутри и белой снаружи. У третьих была маленькая синеватая стекляночка с двумя длинными волокнами по бокам, и они напоминали какого-нибудь крошечного сказочного короля, очень зобастого, с разделенной на две половины бородой. Наконец, другие были с множеством желтых цветков, похожих на порхающих ангелочков в длинных одеждах, с воздетыми руками и с сиянием вокруг головы.