Совсем другое беспокойство охватило Андреа. Приближался час завтрака, предложенного княгиней Ферентино.

— Куда вы направляетесь? — спросил он.

— Я и Дельфина напились чая с сандвичами у Надзарри, чтобы воспользоваться солнцем. Поднимемся на Пинчио и, может быть, заглянем на виллу Медичи. Если вы хотите проводить нас…

В душе, он мучительно колебался. — Пинчио, вилла Медичи, в февральский день, с нею! — Но не мог отказаться от приглашения, его мучило любопытство встретить Елену после вчерашней сцены, потому что, хотя он и заходил к Анджельери, она не приезжала. С расстроенным видом, сказал:

— Какая незадача! Через четверть часа, я должен быть на одном завтраке. Принял приглашение еще на прошлой неделе. Но если б я знал, я бы освободился от чего угодно. Какая незадача!

— Ступайте, не теряйте времени. Вы заставите ждать…

Он взглянул на часы.

— Могу вас проводить еще немного.

— Мама, — попросила Дельфина, — поднимемся по лестнице. Я поднималась вчера с Дороси. Если б ты видела!

Так как они были близ Бабуино, то повернули и направились через площадь. Какой-то мальчик упорно предлагал им большую ветку миндаля, Андреа купил ее и подарил Дельфине. Из гостиницы выходили белокурые дамы с красными книжками Бедекера в руках, дорогу пересекали тяжелые возы, запряженные парой, с металлическим блеском сбруи старинной ковки, продавцы цветами, наперебой, громко крича, совали иностранкам полные корзины.

— Дайте мне слово, — сказал Андреа Донне Марии, ставя ногу на первую ступень, — дайте мне слово, что не будете входить в виллу Медичи без меня. Сегодня откажитесь, прошу вас.

Печальная мысль, по-видимому, занимала ее. Сказала:

— Отказываюсь.

— Благодарю вас.

Перед ними торжественно поднималась лестница, из раскаленного камня струилась тончайшая теплота, и камень был цвета старинного серебра, похожего на цвет фонтанов в Скифанойе. Дельфина бежала впереди, с цветущей веткой, и, от бега, несколько нежных, розовых лепестков улетело, как бабочки.

Острое раскаяние кольнуло сердце юноши. Ему представилась вся отрада сентиментальной прогулки по медицейским тропинкам, под безмолвными пальмами, в этот первый час после полудня.

— Вы к кому идете? — немного помолчав, спросила Донна Мария.

— К старой княгине Альберони, — ответил Андреа. — Католическое общество.

Солгал еще раз, так как инстинкт подсказывал ему, что имя Ферентино могло вызвать у Донны Марии какое-нибудь подозрение.

— Ну, прощайте, — прибавила она, протягивая руку.

— Нет, пройду до площади. Там ждет меня моя карета. Смотрите: вот мой дом.

И указал ей на дворец Цуккари, убежище, залитое солнцем, производившее впечатление потемневшей и пожелтевшей от времени теплицы. Донна Мария посмотрела.

— И раз вы знаете его, не зайдете ли разок… мысленно?

— Мысленно — всегда.

— Ранее субботы вечером не увижу вас?

— Вряд ли.

Раскланялись. Она с Дельфиной направилась по усаженной деревьями аллее. Он же сел в карету и удалился по Григорианской улице.

Явился к Ферентино с незначительным опозданием. Извинился. Елена с мужем была там.

Завтракали в веселой зале с гобеленами фабрики Барберини, представляющими Кукольное шествие в стиле Лоара. В атмосфере этого грубоватого XVI века начал искриться и трещать поразительный огонь злословия. Все три дамы были в веселом и бойком настроении. Барбарелла Вити смеялась своим мужским смехом, закидывая свою юношескую голову несколько назад, и ее черные глаза слишком часто встречались и сливались с зелеными глазами княгини. Елена острила с чрезвычайным оживлением, и казалась Андреа такой далекой, такой чужой, такой беззаботной, что он почти подумал: «Но вчерашнее — только сон?» Людовико Барбаризи и князь Ферентино не отставали от дам. Маркиз Маунт-Эджкемб взял на себя труд надоедать своему молодому другу,осведомляясь у него о предстоящих аукционах и рассказывая ему о романе Апулея «Метаморфозы»,который он купил за несколько дней до этого — за тысячу пятьсот лир: Рим, 1469, in folio. Время от времени он останавливался и следил за движениями Барбареллы, и в его глазах зажигался огонь безумия, а по его ненавистным рукам пробегала странная дрожь.

Озлобление, досада, нетерпение Андреа доходили до того, что ему не удавалось скрыть их.

— Уджента, вы не в духе? — спросила Ферентино.

— Отчасти. Заболела Мичинг Маллечо.

И тогда Барбаризи стал надоедать ему рядом вопросов о болезни лошади. А Маунт-Эджкемб опять принялся за свои «Метаморфозы». А Ферентино, смеясь, сказала:

— Знаешь, Людовико, вчера, на музыкальном вечере, мы застали его за флиртом с незнакомой дамой.

— Да, — заметила Елена.

— Незнакомой? — воскликнул Людовико.

— Да, но ты может быть поделишься с нами сведениями. Жена нового министра Гватемалы.

— Ах да, понимаю.

— Ну и что же?

— Пока я знаю только министра. Играет все ночи напролет в клубе.

— Скажите, Уджента: она уже представлялась королеве?

— Не знаю, княгиня, — с некоторым нетерпением в голосе ответил Андреа.

Эта болтовня становилась ему невыносимой, а веселость Елены причиняла ему ужасную пытку, соседство же мужа было ему противно, как никогда. Но более, чем на них, он сердился на самого себя. В глубине его озлобления таилось чувство раскаяния по поводу только что отвергнутого счастья. Обманутое и оскорбленное жестоким поведением Елены, сердце его с острым покаянием обращалось к другой, и он видел ее, задумчивую, в пустынной аллее, прекрасную и благородную, как никогда.