Княгиня встала, все встали, и перешли в соседнюю залу. Барбарелла бросилась открывать рояль, исчезавший под широким, из красного бархата, чехлом, расшитым тусклым золотом, и начала наигрывать Тарантеллу Визе, посвященную Кристине Нильсон. Наклонившись над нею, Елена и Ева читали ноты. Людовико стоял за ними и курил папиросу. Князь исчез.

Лорд же Хисфилд не отпускал Андреа. Увел его и стал рассказывать ему о каких-то урбинских эротических чашках,купленных им на аукционе кавалера Давилы, и этот резкий голос, с этим его приторным вопросительным оттенком, эти жесты, когда он показывал размеры чашек, и этот, то мертвый, то пронзительный взгляд из-под огромного выпуклого лба, — словом, вся эта омерзительная внешность была для Андреа, как пытка, столь жестокая, что он сжимал зубы, содрогаясь, как человек под ножом хирурга.

Теперь у него было одно желание: уйти. Он решил бежать на Пинчио, надеялся застать там Донну Марию, увести ее на виллу Медичи. Было, пожалуй, около двух часов. Он видел озаренный солнцем в лазурном небе карниз противоположного дома. Обернувшись, увидел у рояля группу дам в красном отблеске падавших на чехол лучей. К отблеску примешивался легкий дым папирос, а болтовня и смех сливались с отдельными аккордами, которые подбирала своими пальцами Барбарелла. Людовико что-то шептал на ухо своей кузине, и кузина, должно быть, передала это подругам, потому что снова раздался ясный и сверкающий хохот, как звук рассыпавшегося по серебряному подносу ожерелья. И Барбарелла, вполголоса, стала снова напевать песенку Бизе.

— Траляля… Бабочка исчезла… Траляля…

Андреа ожидал удобного мгновения, чтобы прервать разговор Маунт-Эджкемба и проститься. Но коллекционер то и дело произносил, без перерывов и промежутков, периоды. Короткое молчание спасло бы мученика, но оно все еще не наступало, и волнение росло с каждым мгновением.

Да! Бабочка исчезла!.. Да! Ах! ах! ах! ах! ах!..

Андреа взглянул на часы.

— Уже два! Простите маркиз. Мне пора.

И, подойдя к группе, сказал:

— Простите, княгиня. В два у меня в конюшне встреча с ветеринарами.

Очень поспешно простился. Елена подала ему кончики пальцев. Барбарелла дала ему плод в сахаре, прибавив:

— Отнесите от меня бедной Мичинг.

Людовико хотел пойти вместе с ним.

— Нет, останься.

Поклонился и вышел. Стремглав, спустился по лестнице. Вскочил в карету, крикнув кучеру:

— Галопом, на Пинчио!

Им овладело безумное желание найти Марию Феррес, вернуть счастье, от которого он недавно отказался. Крупная рысь его лошадей показалась ему недостаточно быстрой. Он напряженно всматривался вдаль: не видно ли наконец Троицы, усаженной деревьями дороги, решетки.

Карета проехала за решетку. Приказал кучеру умерить рысь и объехать все аллеи. Сердце у него замирало всякий раз, когда появлялась издали, между деревьями, женская фигура: но тщетно. На площадке он вышел из кареты, пошел маленькими, закрытыми для экипажей, дорожками, осматривая каждый утолок: тщетно. Сидевшие на скамейках, из любопытства, провожали его глазами, так как его беспокойство было заметно.

Так как вилла Боргезе была открыта, Пинчио тихо отдыхал под этой томной улыбкой февраля. Редкие кареты и редкие пешеходы нарушали мир холма. Еще обнаженные, беловатые, иногда слегка синеватые, деревья вздымали свои ветки к нежному небу, усеянному весьма редкой паутиной, которую ветер отрывал и развевал своим дуновением. Пинии, кипарисы и другие вечно зеленые растения приобретали оттенок общей бледности, обесцвечивались, сливались с общим однообразием. Различие стволов, узорное сплетение веток придавали большую торжественность однообразию статуй.

Разве в этом воздухе еще не носилась какая-то частица печали Донны Марии? Прислонившись к решетке виллы Медичи, Андреа стоял несколько минут, как бы подавленный чудовищным бременем.

И такое положение вещей продолжалось и в ближайшие дни, с теми же пытками, с еще худшими пытками, с еще более жестокой ложью. Благодаря нередкому в нравственном падении людей интеллекта явлению, у него была теперь одна ужасающая ясность сознания, ясность неизменная, без помрачений, без уклонений. Он знал, что делал, и потом осуждал то, что сделал. И его отвращение к самому себе было равносильно бессилию его воли.

Но сама его неровность, и его нерешительность, и его странное молчание, и его странные излияния, и, словом, вся своеобразность его выражений, вызывавшаяся подобным душевным состоянием, только увеличивала, возбуждала страстное сострадание Донны Марии. Она видела его страдание, это терзало ее и наполняло нежностью, она думала: «Мало-помалу, я исцелю его». И мало-помалу, сама того не замечая, она начинала утрачивать силы.

Она поддавалась его желанию медленно.

В гостиной княгини Старинны, почувствовала невыразимую дрожь, ощущая на своей спине и на своих обнаженных руках взгляд Андреа. Андреа впервые видел ее в вечернем платье. Он знал только лицо ее и руки: а теперь плечи показались ему совершенными, как и руки, пусть и несколько худые.

Она была одета в парчу цвета слоновой кости, с отделкой из соболя. Тонкая полоска соболя тянулась и вдоль выреза, придавая телу неописуемую нежность, линия спины при слиянии шеи с плечами несколько ниспадала, тем изящным уклоном, который является признаком, ставшей уже редчайшей, физической аристократии. В пышных волосах, с излюбленной в бюстах Вероккио прической, не сверкало ни драгоценностей, ни цветка.

Воспользовавшись двумя или тремя удобными мгновениями, Андреа шептал ей слова восхищения и страсти.