Шент уверенно сказал:

— Потому что вы к нему не привыкли. Послушайте-ка, Шварц, мне кажется, я понял, что происходит с вашим Разумом. Он являет собой приемную станцию для электромагнитных полей мозга. Я думаю, вы можете также и передавать. Понимаете?

У Шварца был болезненно-неуверенный вид.

— Вы должны понять, — настаивал Шент, — вам можно только сконцентрироваться на том, что вы от него хотите, — и прежде всего мы должны вернуть ему бластер.

— Что?! — это восклицание вырвалось у всех одновременно.

Шент повысил голос:

— Он должен вывести нас отсюда. Иначе ведь мы не сможем выбраться, не так ли? А как он может выглядеть наименее подозрительным, как не полностью вооруженный?

— Но я не смог бы его держать все время. Говорю вам, не смог бы. — Шварц шевелил руками, стараясь вернуть им хотя бы подобие нормального состояния. — Мне нет никакого дела до ваших теорий, доктор Шент. Вы не знаете, что происходит. Это дело болезненное и очень нелегкое.

— Я знаю, но у нас есть только один шанс. Попытайтесь же. Заставьте его шевельнуть рукой, когда он придет в себя. — Голос Шента звучал умоляюще.

Секретарь продолжал лежать, потом застонал, и Шварц ощутил возвращение Прикосновения Разума. Молча, почти со страхом, он позволил ему набрать силу, затем заговорил с ним. То была речь молчаливая, без слов, из природы тех, что вы обращаете к своей руке, когда хотите, чтобы она двинулась, речь настолько молчаливая, что вы сами себе не отдаете в ней отчета.

Но двинулась не рука Шварца — это была рука секретаря. Землянин из прошлого посмотрел на присутствующих с безумной улыбкой, но внимание тех было приковано к Вялкису, который полулежал с поднятой головой и рука которого двигалась под сильным углом.

Шварц приступил к заданию.

Секретарь неуклюже поднялся, неуверенно покачался и выпрямился. А потом, удивленно и неохотно, затанцевал.

Танец его был лишен ритма и красоты, но все, в том числе и Шварц, который следил за его телом и Разумом, глядели на него с благоговением. Ибо в это мгновение тело секретаря находилось под полным контролем чужого Разума, с которым он сам не имел ничего общего.

Медленно и осторожно Шент приблизился к роботоподобному секретарю и не без страха протянул ему руку. На раскрытой ладони лежал бластер.

— Пусть он возьмет его, Шварц, — сказал Шент.

Рука Вялкиса потянулась и неуклюже взяла бластер. На мгновение в его глазах зажегся яркий плотоядный огонь, но он тут же потух. Медленно-медленно бластер был помещен на прежнее место у пояса, и рука упала.

Раздался смех Шварца.

— Он едва не ушел, — сказал Шварц. Лицо его при этом было белым.

— Ну, как? Вы можете его держать?

— Он боролся, как дьявол. Но это не так страшно, как раньше.

— Потому, что вы знаете, что делать, — сказал Шент с уверенностью, которой не испытывал. — Теперь передавайте ему приказы. Не пытайтесь его держать. Просто делайте вид, что вы его держите.

Вмешался Алварден:

— Вы можете заставить его говорить?

Последовала пауза, после которой раздался тихий стон секретаря. Еще одна пауза, потом стон.

— Это все, — пожаловался Шварц.

— Но почему не получается? — спросила Пола. Вид у нее был обеспокоенный.

Шварц пожал плечами.

— Здесь дело в некоем очень важном и очень сложном мускуле. Это не то, что действие ног. Ничего, Шварц, мы можем поправить дело.

Воспоминание о последующих двух часах было различным у тех, кто переживал эту странную одиссею. Для доктора Шента, например, главным стала та удивительная быстрота, с какой исчезли все его страхи, оставив место лишь бесконечной и беспомощной симпатии к внутренней борьбе Шварца.

Охранники, стоявшие у двери, немедленно отсалютовали при появлении секретаря — его зеленое одеяние являлось для них символом абсолютной власти. Секретарь ответил на приветствие небрежным равнодушным жестом.

Они прошли мимо охраны.

Лишь когда они оставили позади большой холл, Алварден начал сознавать безумие происходящего. Огромная, невообразимая опасность, грозящая Галактике, и слабый призрак спасения, возможно, всего лишь выдумка. Но даже тогда Алварден чувствовал, что тонет в глазах Полы. Несмотря на ускользавшую от него жизнь, рушившееся на его глазах будущее, вечную недоступность идеально прекрасного, никто и никогда еще не казался ему таким безгранично и вечно желанным.