И начала плясать… Она точно летела по кругу, отчаянно сверкая глазами и белозубым ртом, радостно вскрикивала, взмахивала руками, с увлечением выбивала ногами невиданные Ольгой коленца, и все у нее плясало: и плечи, и разлетавшиеся кудри, и нитка гранатов на шее.

«Вот бешеная! — подумала Ольга, невольно восхищаясь ее бурной пляской. — Ведь, наверное, страшная тяжесть на сердце…»

Отступая в сторону, она увидела у двери толстую старуху в черном платке и темном платье. Разительное сходство ее с Павой Романовной поразило Ольгу. Казалось, сама Пава, вдруг постаревшая, стояла за портьерой.

— Ох, бесстыдница! Ох, хулиганка! — шептала старуха увядшими губами, покачивала головой, вздыхала сокрушенно, а еще огневые глаза ее так и светились озорным сочувствием.

«Видно, ты тоже не отличалась раньше степенностью», — мысленно сказала ей Ольга и снова обернулась к плясунье; потом взглянула на мужа.

Иван Иванович сидел на диване, сдвинув брови, угрюмо и чуть растерянно смотрел на цветной вихрь, носившийся по комнате.

«Как можно веселиться с такой нечистой совестью?» — прочла Ольга на его лице.

Рядом с ним сидел Скоробогатов, скрестив на груди руки, и снисходительно поглядывал на всех круглыми внимательными глазами.

«Вам хочется потанцевать? Пожалуйста! Это ничему не повредит, хотя и пользы не принесет», — говорило выражение его большого лица, еще увеличенного лысиной.

Скоробогатов не пил вина, не играл в карты, не ухаживал за женщинами, поэтому с полным основанием считал себя кристально чистым и принимал за должное, если перед ним заискивали. В районе знали о прежних заслугах Скоробогатова, отмеченных орденом Красного Знамени, и все-таки недолюбливали его. Не любил его и Иван Иванович.

«Тебе скучно?» — спросила взглядом Ольга.

Иван Иванович дрогнул бровью и слегка отвернулся.

По утрам Ольга норовила встать пораньше и спешила на кухню приготовить кофе. Иногда она пекла оладьи или блинчики. Ее практика в кулинарии была незначительна, и оттого всякое достижение в этой области она переживала с гордостью.

Утро принадлежало ей.

— Как мне не хочется расставаться с тобой! — серьезно говорила она Ивану Ивановичу, провожая его на работу.

— Надо и тебе заняться чем-нибудь, — сказал он однажды.

— Чем же я займусь, если ничего не умею?

— А английский язык?

— Но ведь я не закончила курсы. Мне еще самой следовало бы учиться.

Иван Иванович любовно заглянул в грустное лицо жены: он-то хорошо знал, почему она не доучилась.

— Погуляй пока. Отдохни, — промолвил он ласково. — Я рад душевно избавить тебя от всяких забот. Вот если бы ты снова подарила мне сына или дочку… А сидеть дома одной, конечно, нехорошо… скучно.

— Очень нехорошо! — горячо откликнулась Ольга. — И не так скучно, как стыдно. Ведь меня не то угнетает, что ты занят целый день, а то, что я сама бездельничаю. Убрать в квартире, картошки начистить — разве это занятие для меня! И получается в нашей жизни страшный разрыв. Ты говоришь: отдохни. А от чего мне отдыхать, после каких трудов? Я вот приехала сюда и смотрю, сколько вы здесь понастроили на диком, голом месте! Асфальтированные дороги, заводы, города настоящие. Логунов рассказывал, да и сама вижу: все новенькое — и мне завидно. Радостно и завидно: я тоже хочу делать что-нибудь нужное. Посоветуй, пожалуйста, ты лучше знаешь, для чего я здесь могу пригодиться. — Ольга остановилась на дорожке, крепко сжав обеими руками локоть мужа, задержала и его.

Больница находилась уже рядом, и озабоченный взгляд Ивана Ивановича, хирурга и заведующего этим лечебным учреждением, устремился туда, а за ним и все его помыслы. Но женщина — жена — стояла рядом и ждала ответа. Можно ли было дать на ходу серьезный совет! Однако Иван Иванович любил ее и на минуточку еще вернулся к ней.

— У тебя очень увлекающийся характер, Оленька, — сказал он с доброй улыбкой. — Не надо разбрасываться. Раз уж ты остановилась в последнее время на курсах иностранных языков, то постарайся закончить их, хотя бы заочно. А для практики переведи для меня одну научную работу с английского. Сам я с ней никак не справлюсь.

Иван Иванович стоял возле постели недавно оперированного им якутского мальчика.

Юре, сыну учительницы из наслега, было пять с половиной лет, но он так серьезно посматривал на всех, так вдумчиво рассуждал, что доктор не шутя называл его иногда Юрием Гавриловичем.

— Как чувствуешь себя, Юрок? — спросил Иван Иванович, бережно забирая с подушки слабую, чуть влажную ручонку.

— Лучше, — медлительно проговорил мальчуган. Он хорошо владел русским языком. — Пальцами уже шевелю.