— Вы служили в галантерейном магазине? — иронически спросил Кароль.

— Нет, но я в этих вещах знаю толк, изучал их методически, я, знаете ли, по манере одеваться, по деталям гардероба угадываю, кто? — откуда? — сколько?

— И кто же была та красавица?

Кароль не проговорился, что по описанию узнал пани Цукер.

— В том-то и штука, что не знаю, впервые моя метода меня подвела. Судя по шляпе и по лицу, то была светская дама, миллионерша; платье богачки, которая в карете ездит; опять же фильдекосовые чулки — не поймешь, то ли учительница, то ли жена чиновника или какого-нибудь купчишки; нижняя юбка — я и ее увидел — из желтого недорогого атласа еще сошла бы, но отделка-то была из простеньких бумажных кружев. Понимаете, пан директор, бумажных! — подчеркнул он почти угрожающе.

— Что же это означает?

— Что дешевка, друг мой, панельная красавица, а в лучшем случае принарядившаяся мещанка. Это меня добило. Я потерял к ней всякий интерес. Глянул на нее в последний раз, она, видимо, была оскорблена, потому что опустила подол прямо в грязь и перешла на другую сторону улицы.

— И вы опять пошли за ней?

— Нет, дружище, явно не стоило. Если я и ошибся в первой своей оценке, одного того, что она опустила подол и пошла, подметая им грязь, было достаточно, чтобы я убедился — обычная лодзинская шлюха. Да ни одна варшавская швея так не поступит: во-первых, у них красивые ножки и они любят их показывать, а потом — пачкать платье… Фи!

Он презрительно скривил рот и остановился.

— До свиданья. Мне надо зайти сюда, — буркнул Кароль и, чтобы избавиться от него, зашел в кондитерскую на углу пассажа Мейера.

Ему вдруг захотелось доставить удовольствие «колонии». Он накупил пирожных, взял коробку конфет и вложил в покупку записку, адресованную Каме:

«Пусть дитятко не плачет и поделится с Пиколо конфетами — может быть, он тогда не будет красть туфельки, — и прошу поверить, что негодник Кароль сделает все, что в его силах, для Г.».

Покупку он попросил отнести на Спацеровую улицу.

— Пусть и им что-то перепадет от моих заработков, — прошептал Кароль, выходя на улицу.

Он был так доволен собою и всем на свете, что любезно раскланивался направо и налево с многочисленными знакомыми, спешившими после обеда на фабрики и в конторы, и снисходительно поглядывал на Козловского, который шел по другой стороне улицы вслед за какими-то женщинами и пытался заглянуть им в глаза.

Козловский смешил его своим видом: пальто, скроенное наподобие обыкновеннейшего мешка, светлые панталоны, щегольски подвернутые на четверть локтя над лакированными ботинками, сдвинутый на затылок цилиндр и невероятно подвижное лицо, напоминавшее мордочку мопса.

На тротуарах было полно народу — толпы рабочих спешили на фабрики, призываемые хором пронзительных гудков; кое-кто на ходу еще дожевывал свой обед. Громко стучали деревянные подошвы, и стук этот, вместе с потоком закопченных, грязных, изможденных и оборванных рабочих, затихал, удаляясь в ворота и боковые улочки.

По краю мостовой двигалась убогая похоронная процессия. Белый гробик с голубым крестом на крышке несли четверо подростков в трауре, впереди, сонно шлепая по глубокой грязи, шел сгорбленный лысый причетник в голубой пелерине и нес распятие; за гробиком, прикрывшись зонтами, семенила кучка детей, прижимаясь к тротуару, так как их ежеминутно оттесняли дрожки, подводы и огромные, нагруженные тюками платформы, которые обрызгивали гробик черной, липкой грязью, и шедшая рядом старая женщина то и дело вытирала его своим передником.

На процессию никто не обращал внимания, некогда было, лишь иногда какой-нибудь рабочий приподнимал картуз или, вздохнув, набожно осеняла себя крестом работница — и бежали дальше, подгоняемые гудками, которые, будто холодные копья, пронзали тяжелый, серый, продымленный воздух; грязные струи дыма, извергаясь из множества труб, опускались на крыши и заполняли улицы нестерпимой вонью.

Боровецкий остановился — не попадутся ли дрожки, чтобы поскорей добраться до конторы, — и вдруг увидел, что с ним здороваются из проезжающей мимо коляски. Это ехала Мада Мюллер с братом; Вилли в красной шелковой шапочке, с зелено-красной лентой корпорации на груди сидел развалясь и держал на коленях большую черную коробку.

Коляска, подъехав к тротуару, остановилась в нескольких шагах.

— А где же обещанный список книг? Так вы держите слово? — с улыбкой спросила Мада у Боровецкого.

Боровецкий посмотрел в ее золотистые глаза.

— Признаюсь откровенно, запамятовал, но я исправлюсь и сегодня же пришлю, торжественно клянусь.

— Не верю, я требую более надежной гарантии, — весело прощебетала Мада.

— Я готов дать расписку.

— Мало! Подпись ваша немногого стоит, — смеялась девушка, забавляясь тем, как Боровецкий юмористически клялся, прижимая руку к сердцу.

— Тогда я подкреплю свою подпись гарантией какой-нибудь солидной фирмы.

— Наверно, пани Ликерт? — живо откликнулась Мада и быстро спрятала лицо в шелковую муфточку, сама испугавшись невольно вырвавшихся слов.

— Я ей столько раз говорил, что она дура, а она все не хочет верить, — проворчал Вильгельм.

— Вы куда идете? — спросила Мада, желая исправить свою неловкость и открывая красное, как мак, лицо.

— На работу, — непринужденно ответил Кароль, хотя упоминание о пани Ликерт больно его задело.