— Всё?

— Нет. Это раз, — сказал Куропёлкин.

— Сразу перейдём ко второму вопросу.

— Так… — протянул Куропёлкин. — Недавно меня познакомили с картой Северного Полушария (кстати, именно Полушария!) с выведенным на ней фломастером маршрутом нового проекта, сказано было: «Типа Чкалова», но позже, между прочим, информировали меня о том, что вы довольно дурно высказались о моих способностях Пробивателя.

— А вы что? — быстро спросил Бавыкин. — Желаете работать Пробивателем?

— Ни в коем случае! — воскликнул Куропёлкин. — Я и вообще не понимаю, зачем нужны Пробиватели.

— Тут не один вопрос, — задумался Бавыкин. — Я давно наблюдал за вами и понял, что вы вовсе не такой простак, каким порой прикидываетесь.

Куропёлкин чуть было не вскочил, но Бавыкин осадил его движением руки.

— Не раздражайтесь, — сказал Бавыкин. — Я не собираюсь над вами подтрунивать… Я к тому, что вы служили на флоте и наверняка читали про Колумба. Простите за банальность, но путешествие Колумба собрало Землю в нечто единое, сцепило Старый Свет с Новым. Это было исторической неизбежностью. Но само это путешествие по экономической надобности (добраться «короткой дорогой» до Индии или хотя бы до придуманной Марко Поло страны Сипонго, то бишь Японии, и снабжать Европу пряностями ради услаждений гурманов всяческими имбирями, ванилями, корицей и пр.) не состоялось бы, если бы лучшим картографом века флорентийцем Тосканелли не была совершена чудовищно-волшебная ошибка, естественно, не ученическая, а вызванная представлениями о Земле умами того века. Тосканелли отобрал у Азии десятки тысяч километров и приблизил Европу к Индии. То есть Колумб путешествовал по планете неизвестно какой формы. Пропажа десятков тысяч километров с Тихим океанам и двумя Америками не могла не исказить поверхность небесного тела. До Индии Колумб не добрался, а оказался на островах, вблизи которых вам пришлось барахтаться недавно. И там, прибыв к Жемчужному берегу и ощутив несовпадения итогов своего плавания со сведениями Марко Поло, пусть и фантазёрскими, и картой Тосканелли, он позволил себе предположить, что Земле не обязательно быть образцово-сфероидальной. Она может быть как бы мячом «со вздутием наподобие соска женской груди». Или как бы грушей с некоей вершиной, причём эту Вершину можно было оправдать необходимостью иметь место для рая Эдема. Считаю, что из Люка вы сразу попали к соску планетарной женской любви.

— Ну, спасибо, — сказал Куропёлкин. — Обрадовали и дали надежду.

— Я полагаю, Евгений Макарович, — сказал Бавыкин, — вы должны были уловить направление моих мыслей.

— Не совсем, — сказал Куропёлкин. — При всех приспособлениях Колумбом Земли к необходимой для его открытий форме, в том числе и с подаренным мне от ваших щедрот соском женской груди, Земля осталась для него шаром. Ну, с деталями…

— Ладно, — сказал Бавыкин. — Начнем сначала. Возьмём муравьев. В неистоптанных лесах они живут в неразваленных и в неспалённых муравейниках. Стало быть, их миры имеют форму конусов. Или пчёлы. Их мир имеет форму улья, то есть ящика. Уже близко к чемодану. На днях видел, как на крыльях стрекозы ползали мелкие мошки. Какая форма их существования в мироздании? Или блохи в собачьих шкурах? Или корпоративные или домашние рыбки? Их мир имет форму аквариума.

— А тараканы и клопы? — спросил Куропёлкин.

— Мои слова вызывают желание посмеяться над ними? — опечалился Бавыкин.

— Нет, извините, — поспешил Куропёлкин. — Просто, по-моему, происходит подмена понятий. И мне захотелось приземлить разговор. Или наоборот…

— Не вышло, — сказал Бавыкин. — Клопы — кочевники, а кочевникам определяют форму их мира границами их странствий. Тараканы же охотно размещаются в черепных коробках, становятся своими для многих ярких людей…

— Значит, я невнятно выразился, — сказал Куропёлкин, — и я не прикидываюсь простаком, а простаком и являюсь. А потому и не понимаю, зачем надо заниматься дроблением высшего и единого?

— Вот! Вот! — обрадовался Бавыкин. — Хотя это недоумение и не относится к сути разговора — оно полезно, и его нужно оценить. А что такое это вечное и единое? Возможно, единой была идеальной формы Песчинка. Та самая, какая, по представлениям многих, взорвалась и дала ход появлению и развитию галактик. А что нынче увидишь на небе? Условно, произнесём, на небе.

Свет в зале погас, и над Куропёлкиным возникло то самое «условное» Небо («Домашний планетарий», — подумал Куропёлкин). Но он будто бы оказался сейчас на берегу Вычегды в ясную, но безлунную августовскую ночь. И юношеские ощущения вернулись к нему. Должен сообщить, что в них не было чувства радости. В них был страх, он рождался от открывающихся ему глубин космической бездны. Или, мягче сказать, испуг, вызванный этой бездной. И она пыталась втянуть его в себя и растворить его в себе. И вот-вот должна была оторвать его от Земли и унести в неземное бытие. Тогда Куропёлкин закрывал глаза и начинал думать о какой-то дневной чепухе, хотя бы о том, что он напрасно купил на базаре три кулька якобы прожаренных семечек, бабка-торговка расхваливала, а они оказались полупустыми, лучше бы съел лишнюю котлету в обед. Успокаивался. Но желание глядеть в небо открывало глаза, и тут же возвращалось беспокойство, томление незрелой души, смущения из-за собственного ничтожества перед бесконечностью неба.

Нынче небо над Куропёлкиным было дважды условное. К тому же между Куропёлкиным и небом были метры и тонны земной породы, тем не менее беспокойство снова стало грызть Куропёлкина.

— Евгений Макарович, да что с вами? — услышал он голос Бавыкина. — Вы о чём-то спросили меня, а слова мои вам неинтересны.

— Извините, — спохватился Куропёлкин. — Отвлёкся видом…

— Потолка. Понятно, — сказал Бавыкин. — Но вернёмся к нашей идеальных форм песчинке. Посмотрите, что из неё вышло. Какое разнообразие форм тел и пространственных расстояний между ними, путей, связей, а в них невидимые нам сгустки энергий, пространства и времени, образующих неведомые нам формы (пока мы говорим только о формах). И что, вы видите здесь одни лишь шары? Шары у нас только на футбольных полях и на бильярдном сукне. Ну, ещё в мозгу шарики с тараканами. И ещё. Вспомнил. В Адыгее есть любитель домашних планетариев. Сферические своды он мастерит из сковородок. А есть ли в этом нужда? Сколько тысяч лет люди считали Землю плоской и для надёжности устанавливали её на слонов, быков или китов. К чему это я? Пожалуй, без всякой связи… Заговорился… Вы, естественно, не помните, но было такое понятие — социалистический реализм… «Реалистический по форме, социалистический по содержанию»… Так вот…

— Насчёт форм я сообразил, — сказал Куропёлкин. — Но пришёл-то я с другим интересом…

— Вы, Евгений Макарович, — спросил Бавыкин, — бывали в Бухаре?

— Мечтал бы побывать, — сказал Куропёлкин. — Но не бывал.

— К югу от Главного арыка и шутейного памятника Ходже Насреддину — узкие улицы с глинобитными домами, нет, с глинобитными крепостями. В иных улочках можно передвигаться лишь боком. И на них дворы с домами живут сами по себе, там свои миры, свои измерения обычаев и чувств и никаких окон на улицу. Был юбилей Авиценны. ЮНЕСКО на месте рождения Авиценны построило где-то под Самаркандом образцовый кишлак. Хотя бы для туристов. Окна там цивилизованно смотрели на улицы. Но уже через год внешние стены новых домов были замазаны, окна исчезли, и жизнь в тех домах ушла вовнутрь, в свои измерения. И таких измерений и суверенных состояний личностей у нас в мироздании, понятно, видимо-невидимо. А расстояния между их мирами или, как принято говорить теперь, измерениями куда у2же не только бухарских проулков, но и сицилийской вермишели и даже щетинки известных вам корабельных швабр Тихоокеанского флота. А если и есть что-то вечное и единое, существующее в вашем сознании, то это либо сам Творец в многообразии своих проявлений. Либо… уж и не знаю, что предположить… — сказал Бавыкин.

— К чему вы всё это говорите? — спросил Куропёлкин.

— А я и сам, пожалуй, запутался, — сказал Бавыкин. — Заехал в резонёрство… Но, выходит, что и ради выяснения чего-то важного для себя… Ладно, вы, Евгений Макарович, возде того самого соска женской груди умудрились лунными лучами поджарить рыбёшки и пучком этих же лучей выжечь на останкинском плавоходе название корабля «Нинон»…

— И что?

— А то, что, стало быть, вы сумели попасть в иное измерение, в шестое, а может быть, в триста двадцатое, потом же вы вернулись к себе, а значит, вам доступны переходы из измерения в измерение.