— Я за вас беспокоюсь, Евгений Макарович, — прошептала Дуняша. — По какой причине, не знаю… Ну, хотя бы и из-за того, что вы раздражаете этого изверга Трескучего… Вы уж живите поосторожнее, иначе вы многих расстроите.

— Постараюсь, — важно произнёс Куропёлкин. И сразу ощутил, какой он сейчас надуто-напыщенный. И дурак.

— А вот с Хозяйкой вам может и повезти, — сказала Дуняша. Но будто бы не слишком радостно. — Однако вам следует поспешать к завтраку.

Поспешил. И снова получил удовольствие от хорошо пропечённого цыплёнка табака с белой спаржей. Еле сдержал отрыжку. Выразил благодарность поварам, мол, готовите не хуже, чем в лучших ресторанах Тбилиси. Естественно, в Тбилиси он никогда не был. Повара расчувствовались и поощрили Куропёлкина ещё одним цыплёнком табака, сообщив при этом, что цыплята — местные, своё счастливое детство проводили на здешней птицефабрике. Но, может быть, поощрение Куропёлкина было вызвано и не его комплиментами кухне (искренними). А некиим странным поворотом (пусть даже и временным) в ожидаемо-непременном сюжете с очередным Шахерезадом. А нынче в поместье не знали, чего ожидать дальше. Именно поэтому, на всякий случай, кухня, а уж тут люди работали ушлые и прозорливые, позволила себе проявить лояльно-общепитовское внимание к оголодавшему клиенту. И это внимание было бы допустимым при возможных объяснениях перед дыбами в застенках воеводы Трескучего (если такие застенки и дыбы имелись. Но почему бы им и не быть?)

И Куропёлкин это понимал. Хотя и впадал уже в легкомыслие удачливой будто бы безответственности. «А-а-а! Пусть будет, что будет!..»

И вот после второго цыплёнка табака Куропёлкин, скинув кроссовки, улёгся на свою новую койку, хрустел пододеяльником, глядел в потолок. Делать ничего не хотел, общаться ни с кем не желал, и даже инспекторский приход горничной Дуняши не вызвал его воодушевления.

— Ну и как, Евгений Макарович, — поинтересовалась горничная, — насытились, или ваш организм требует добавки?

— Сыт именно по горло, — вяло произнёс Куропёлкин. — Лежу удавом, перевариваю.

— Настоящему мужику и надо есть сытно, — наставительно, со знанием жизни, сказала Дуняша. — Особенно при вашей стати и при ваших усердиях.

Куропёлкин озаботился и захотел вызнать, какие такие усердия, требующие сытной еды, имеет в виду Дуняша, но выговорил более (для себя) важное:

— Настоящему мужику сейчас бы кружки две пива холодного!

— Ну, вы и озорник, Евгений Макарович! — рассмеялась горничная. — Вам ведь не дозволено! А вы уже второй раз заговариваете со мной о пиве. И даже не думаете о том, что, если я проявлю слабость и добуду вам пива, я на следующий день буду сослана уборшицей в Елабугу, в какой-нибудь филиал фирм госпожи Звонковой.

— Извините, Дуняша, — опечалился Куропёлкин. — Не подумал. Вовсе не хотел бы, чтобы у вас возникли неприятности. Лезет в голову всякий бред. От сытости и от скуки. Каково валяться бездельником при домашнем-то аресте.

— Евгений Макарович, лучше домашний арест, — сказала Дуняша, — чем…

Не договорила.

— Дуняш, — сказал Куропёлкин, — при нашем знакомстве вы обращались ко мне на «ты». А теперь…

— Евгений Макарович, подумайте и сами поймёте, — сказала горничная. — А что касается скуки, то у вас, скажем, есть оконце с видом, в частности, на Люк. Внимательному наблюдателю будут возможности развлечься…

А вот к водным процедурам сопровождающих у Куропёлкина по-прежнему было две.

Камеристки Вера и Соня.

Надо заметить, что проявляли они себя по дороге более сдержанно, нежели в прежних случаях. Среди прочего, не похохатывали и не шлёпали ладонями по заднице Куропёлкина, вызывая (в первый день пребывания подсобного рабочего в поместье) его добродушные протесты: «Не балуйте!».

В бессловии прошли обязательный путь, облака не мешали солнцу, поместье казалось пустынным, и Куропёлкин поглядывал на всхолмье, признанное им курганом, на вершине которого и размещался Люк.

Он и до прихода Веры с Соней, по подсказке горничной Дуняши, постоял у «собственного» оконца, понаблюдал за подробностями здешнего быта, встречами и разговорами людей госпожи Звонковой (вернее, жестикуляциями — как в немом кино — этих людей). Но в особенности внимание Куропёлкина привлекал Люк. И движения вблизи него, надо полагать, служителей Люка, мужиков в фиолетовых комбинезонах и в фиолетовых же бейсболках. Движение возле Люка на глазах Куропёлкина возникало дважды, и оба раза было связано со сбросом в Люк мусора. При этом крышка Люка приподымалась, явно с помощью механических устройств. И было очевидно, что она прозрачная и будто бы сотворена из хрусталя. При играх солнечных лучей на стыках хрустальных клиньев взблёскивали переливы цветов радуги.

Бывший пожарный и флотский понимал толк в механизмах и кое-что сообразил. В первом случае фиолетовые мужики сбрасывали в Люк чёрные мешки, знакомые горожанам, и крышка Люка была приподнята метра на полтора. Во второй раз к Люку подъехала мусороуборочная машина с дворовыми серьёзными ящиками, и крышка Люка воздвиглась хрустальным куполом на шарнирные опоры и даже отъехала в сторону, чтобы не мешать опрокидыванию контейнеров.

Что надо, Куропёлкин углядел.

Углядел, в каких местах фиолетовые мужики пальцами в перчатках приводили в действие подъёмные механизмы.

Но зачем это было ему надо?

Куропёлкин и сам не знал…

Впрочем, в хозяйстве всё пригодится, рассудил Куропёлкин.

— Какие вы нынче строгие и важные, — заявил он камеристкам.

— Просто мы внимательны к обстоятельствам жизни, — сказала Вера. — Да и вы изменились, Евгений Макарович. Нынче вы уже не такой забавник, каким были при нашем знакомстве.

— Если я и проявлял себя тогда забавником, — печально произнёс Куропёлкин, — то это всего лишь на нервной почве.