Шрифт:
В прениях тонко и толково ответила на это Шах-Азизова, черт-те что говорил Монастырский, бредил Е.Г. Симонов.
Как четко читаются поколения, как будто говорят на разных языках, и даже перевести с одного на другой невозможно: Фокин, Б. Любимов — этих понимаешь, чувствуешь какую-то определенность, ясность желаний и стремлений, взглядов.
А вообще очень полезно было — послушать все эти разговоры, очень полезно.
Сейчас летим домой. Татьяна дремлет, я долго рассказывал ей о том, что удалось прочитать в Москве и проч.
Впечатления и впечатления. Импрессио. Надо бы написать о сессии.
14 марта 1984 г.
Сыграли 2 раза «Наедине», один на стационаре и один в ДК имени Дзержинского. Интересно после перерыва играть, при общем уже въевшемся рисунке возникает живое, непосредственное. В «Дзержинского» играли пятидесятыйспектакль!
Интересная трансформация произошла со зрителями за это, не такое уж долгое, время, — на этом спектакле ощутимо, как ни на каком другом... Просто осязаемо меняется восприятие некоторых вещей, то, что еще вчера было пугающим («как можно?»), сегодня — «нормально» и т. д.
Слушали концерт Е. Камбуровой у нас в Доме актера; работала без антракта два часа, и как! Прекрасная актриса! Безукоризненный вкус, органичность и смысл, смысл во всем. Агазеты все дискутируют — почему примитивная эстрада у нас? Сложной они сами не хотят замечать. Она размышлять заставляет...
А вчера сыграли «Качели». С каким удовольствием сыграли! Публика чудесная, или мы ее сделали чудесной, не знаю, но принимали прекрасно, ах, как хорошо было играть! Вот уже и стареем мы с этим спектаклем, меняемся, и он с нами естественно меняется, внешняя сторона: декорация, костюмы и проч. — вообще вчерашний день, тем не менее доброта, что ли, какая-то в нем, в спектакле, внутри, вера или — черт знает, что еще, что-то дает ему дыхание.
Потом шли пешком домой и всю дорогу говорили, говорили о спектакле, где — «туда», где — «не туда», с ума сойти, сколько лет его играем, а все — как о маленьком...
«Качели» поедут летом в Ленинград, а вот «Наедине», кажется, опять не пускают, очень жалко.
24 марта 1984 г.
Вчера был в гостях у нас Иосиф Райхельгауз, он ставит «Госпожу министершу» вместо сбежавшего Мокина.
Сидели почти до трех часов ночи. Интереснейший человек, режиссер и, по-моему, естественный, «как есть», что редко сейчас. «Талант —это мера искренности» — у Чехова М.А., кажется.
Много говорили о профессии, о сегодняшнем ее дне. Прекрасно знает и чувствует «новую волну» в драматургии, особенно Злотникова, Петрушевскую; интересно анализировал манеру игры, необходимую для исполнения этойдраматургии (четыре пласта: чувственный, действенный, логический, текстовый), смещение, алогичное «плавание» этих пластов, вот где он видит коренную разницу с привычной драматургией шестидесятых — скажем, Розов, Арбузов и проч., даже Гельман.
О судьбах, о случае и проч...
(История Толи Васильева, Ростов — оперетта, Попов получает театр и т. д.).
Долго рассказывал о последних событиях Таганки. Он летал неделю назад в Москву специально на представление Анатолия Вас. Эфроса в качестве главного режиссера. Подробно рассказывал, как все это происходило — грандиозно, жутко, страшно...
Репзал с зеркалами, шведская стенка, вся труппа (Демидовой не было), репетиция утром «Пугачева»: голые тела, острые топоры... восемь стульев... начальник управления культуры: «Представляю вам главного режиссера Театра драмы и комедии на Таганке... Анатолия Васильевича Эфроса... это крупнейший режиссер... с мировым именем... Тоже... (пауза)»...
Речь Эфроса: «... есть миг — я думаю о жизни... Мы с Любимовым определяли...» и т. д.
Мим Михайлов (20 лет молчал): «...вы рано пришли, Анатолий Васильевич...
...В нашем доме трагедия... дайте нам...
...Он живой... живой... выплакаться... подписываемся под каждым словом... изгнание...
...слезы... слезы...»
Самоубийство, саморастерзание. Страшный спектакль, поставленный жизнью.
23 апреля театру 20 лет.
Спектакль Тростянецкого «Лекарь поневоле» — очень хорошо. Алексеев — виртуозно!
27 марта 1984 г.
Опять просидели с Райхельгаузом до 3-х ночи. Съели вдвоем Танину «мазурку», выпили ведро чая... Рассказывал любимовского «Бориса Годунова», здорово рассказывал, подробно и зримо. Считает гениальным спектаклем Ю.П., даже пересказ потрясает. Жалко, но записать это невозможно: он и пел, и двигался, и танцевал и проч.
Не забыть последнюю мизансцену Губенко-Годунова (с цветами, в джинсовом костюме — обращение в зал: «славьте» — «народ безмолвствует»). Костюмы... (от тельняшки до фрака). Песни... (ансамбль Покровского). Декорация (два кресла из зала, доска от планшета сцены).