И сообщи мне, как ты решишь.

Женева, 19 марта

Милая мамочка!

Отец написал мне, что ты приглашаешь меня приехать к тебе на пасхальные каникулы на Майорку. Правда? Вот было бы здорово! Мне без тебя было очень трудно все это время, и как хорошо, что ты захотела меня увидеть. Значит, тебе стало гораздо лучше. Я буду все-все делать для тебя, чтобы ты нисколько не уставала.

Интересно, ты, наверное, найдешь, что я очень изменился с тех пор, как ты меня не видела. А я и в самом деле сильно изменился, потому что я теперь во многом разочаровался. И разочаровался я из-за этой школы.

Я знаю, ты и папа хотели, чтобы я имел некоторое представление и об остальном мире, а не только об Америке, но вы не знали, что Женева это никакой не мир. Я хочу сказать, если бы я родился здесь, я, возможно, и жил бы полноценной жизнью, но я не знаю никого, кто бы родился здесь, и все, кого я тут вижу, оказались в Женеве так же, как и я, и все мы ждём не дождемся, когда выберемся отсюда. Мне кажется, было бы лучше, если бы я остался там, где родился, хотя американцы такие шумные и слишком много думают о деньгах. Сейчас большинство детей в нашей школе американцы, и если говорить правду, их родители, по-моему, не знают, что с ними делать дальше.

Мамочка, я пишу тебе обо всем этом, потому что, кажется, я опять потратил слишком много денег, и мсье Фриш говорит, что у моего отца будет crise de nerfs [2] , когда он узнает об этой сумме, и я думаю, может быть, ты поймешь, что мне пришлось пойти на эти расходы, потому что здесь нечем было больше заняться и, может быть, ты как-нибудь сумеешь мне помочь. Во всяком случае, в школе сказали, что по этому счету придется все оплатить.

Понимаешь, вся беда в том, что отец сказал мне, что мои расходы не должны превышать пятидесяти долларов в месяц (таково мое месячное содержание). Пятьдесят долларов в месяц — это примерно двести десять швейцарских франков. У меня, правда, было еще пятнадцать долларов, которые я получил на рождество от бабушки, и, когда я вернулся в школу, я нашел четыре франка в кармане моей кожаной куртки, и после Нью-Йорка у меня еще осталось семьдесят девять центов, но для меня это ничего не решает, да отец еще прислал мне двадцать пять долларов ко дню рождения, но я не мог получить деньги по чеку, потому что в школе нам этого не разрешают, и я не знаю, как мне теперь быть?

Так что положение мое, как видишь, довольно серьезное, и оно станет еще серьезнее, когда отец увидит счет. Но что бы ты ни делала, я тебя умаляю не писать отцу, вся беда в том, что я никогда не знаю, какой суммой я могу распологать, и боюсь, что это вообще невозможно — записывать расходы, не зная, какая сумма у тебя осталась, и больше того, я боюсь, что и за это время счет немного вырос.

Ты хочешь, чтобы я летел на Майорку самолетом? И что мне сказать — кто заплатит за билет?

Пожалуйста, напиши мне как можно скорее, потому что каникулы начинаются 30 марта, и, пока ты не сообщишь, что мне делать, я так и буду висеть в пустате.

Женева, 26 марта

Дорогой папа!

Я написал маме неделю назад, чтобы сообщить ей, что я очень хотел бы провести пасхальные каникулы на Майорке. Пока она не ответила на мое письмо, но надеюсь, что у нее все хорошо, и думаю, что она еще напишет, потому что каникулы начинаются во вторник.

Боюсь, мне придется тебя огорчить, потому что счет опять будет очень большой, но в весенний семестр я начну новую жизнь и буду держать тебя в курсе всего.

P. S. Если мама не напишет, что мне делать?

Было самое начало весны.

В слабых солнечных лучах бахрома давнего инея казалась совсем серой. Прутья ив были окутаны золотистой дымкой пухлых сережек. Черный «роллс-ройс» мчался из Нью-Йорка по Коннектикутскому шоссе. За рулем сидел Бен Баркли, черный шофер.

— Не превышайте скорости, Бен, — сказал доктор Римензел. — Как бы ни были нелепы некоторые ограничения скорости, соблюдайте их. Спешить незачем — у нас достаточно времени.

Бен отпустил педаль газа.

— Весной она сама так и рвется вперед, — объяснил он.

— Ну, так не давайте ей воли, хорошо? — сказал доктор.

— Слушаю, сэр, — ответил Бен и добавил уже тише, обращаясь к тринадцатилетнему мальчику, который сидел рядом с ним — к Элу Римензелу, сыну доктора. — Весной ведь не только люди и звери радуются. Машины, они тоже шалеют.