Задерживаться в раздумье тоже было небезопасно, поэтому все трое с самым уверенным видом прошли и мимо входа в подземелье, и мимо костра и свернули за угол здания.

Здесь Шейн собирался было остановиться, чтобы прикинуть, что делать дальше, но в это время навстречу им из темноты вынырнул монах в накинутом поверх подрясника потрепанном полушубке, тащивший на плече большую вязанку дров.

— Постой-ка, брат! — воевода заступил ему дорогу, и монах в испуге остановился. Трое поляков, вдруг явившихся на его пути, не могли не вызывать тревоги.

— Для чего я вам надобен, паны? — слегка отступая, спросил инок. — Я ничего худого не делаю. Дрова вот несу в трапезную, чтоб к утру было, чем топить. Ежели с ночи не растопишь, утром хоть в шубах за трапезу садись!

— Мы ничего худого тебе, отче, и не учиним! — ответил Михаил. — Но только, сделай милость, положи-ка свою вязанку: нам надо с тобой поговорить.

Монах счел за лучшее не спорить. Кроме того, чистое русское произношение воеводы его слегка успокоило.

— А ты, добрый человек, ведь русский? — спросил он, свалив дрова к стене и не без удовольствия распрямляя затекшую спину.

— Я русский, — Шейн говорил твердо, понимая, что без помощи кого-то из насельников монастыря им не обойтись, и этот человек появился как нельзя кстати. — Полякам я не служу, и люди, что со мною, тоже.

— Вот как! — вырвалось у монаха.

— Можешь мне верить. Сейчас нам обязательно нужно пройти в подвал келейного здания.

— В темницу? — чуть заметно вздрогнув, спросил инок. — Братья, это почти невозможно.

— Ты сказал «почти»? — переспросил Хельмут.

— Сказал. Потому как с Божией помощью возможно все. Если вы задумали дело Божье, то помощь вам будет. Скажи, зачем пришли?

— За Владыкой Гермогеном, — твердо ответил Михаил. — И, думаю, ты об этом уже догадался.

Немолодое, худое лицо монаха напряглось, он явно сдерживал охватившее его смятение, и не потому, что опасался показать его незнакомцам, но лишь по многолетней привычке не выказывать никаких страстей. Однако по тому, как вспыхнули и заблестели его глаза, лазутчики поняли, что он обрадовался признанию воеводы.

— За Владыкой уже приходили люди добрые, — тихо сказал монах. — Не добрались и сюда, где мы с вами ныне стоим. Головы свои сложили, Царство им Небесное! Вы, раз дошли до самой темницы, люди умелые. А уж о такой храбрости я еще слыхом ни слыхивал. Нынче войти будет особенно трудно: с полчаса, как явился в монастырь полковник польский, тот, что гарнизоном ихним командует. И прямо к Владыке в келью и пошел.

— Гонсевский?! — с тревогой воскликнул Михаил. — Для чего его сюда принесло?!

— Сказал бы «Бог ведает», — вздохнул инок, — да боюсь, этим паном давно уже ведает не Господь — не Ему он служит. До сих пор сюда только бояре ходили, что из совета, что, бывало, думные. Все улещивали, да уговаривали, да стращали Владыку, чтоб он перестал грамоты писать, чтоб перед народом выступил и призвал не противиться польской воле… Куда там! А тут вот сам полковник пожаловал. И, мыслю я, это не к добру. Вы хоть слыхивали, братья, что Владыку уж месяц, а то и дольше голодом морят?

— Говорили мне об этом, — произнес Шейн, кусая губы, чтобы сдержать гнев.

— Овес снопами дают, да только в тех снопах уж и зерен почти нету! — выдохнул инок. — Как на духу говорю, потому, как сам видел… Но этим его, страдальца за Веру нашу Православную, не покорить. Не сломится он. И вот ныне, как я полагаю, пан этот, полковник пришел, чтоб его убить!

— Что ты говоришь?! — хором ахнули Михаил и Хельмут, в то время, как Якоб, почти не понимавший по-русски, только прислушивался к разговору, стараясь уловить его смысл.

— Говорю, что чувствую, братья. Ляхам страшно делается — в Нижнем Новгороде ополчение растет, здесь в Москве им уже еды не хватает. Посад спалили, да он опять отстраивается, и люди не уходят — ждут, чтоб снова голову поднять да против супостатов выступить. Боятся они. И больше всех — нашего Владыку, потому как его великим духом и святым словом русские люди объединяются. Вот они его уморить и пытаются, да стража польская шепчется, что он все еще крепок — каждый день часами у образа Спасителя на коленях стоит, молится. Значит, одно им остается — убить его.