Из-за этой-то сомнительной дружбы с гетманом все и приключилось! Когда Гонсевскому перевалило за сорок пять, он решил, что заработал уже достаточно денег, а полковничий чин делает его уважаемым в обществе человеком, и можно дальше жить мирно и в свое удовольствие. Он женился, купил дом в Литве и подал было в отставку. Однако Жолкевский отговорил его от этого, как он выразился «неосмотрительного шага». Хитрющий гетман расписал самыми яркими красками возможности, которые откроются участникам королевского похода в Россию после ее завоевания, посулил сказочную добычу, а уж слава, по его словам, должна была покрыть на много поколений весь род, всех потомков пана Гонсевского, так что ради этого стоило еще потрудиться. К тому же по словам пана гетмана выходило, что поход не будет долгим, что Россия вконец ослаблена внутренней смутой и войнами, и ее можно взять почти без жертв и усилий…

Чтоб тебе сто раз икалось теперь, пан гетман! И это называется «недолгий поход»?! Два с лишним года мерзнуть на здешних сумасшедших холодах, вязнуть в болотах, брать крепости, которые сопротивляются до последнего ратника, давать лживые обещания ради сиюминутной выгоды и потом ждать, что за обман придется недешево заплатить! Вот он, твой «короткий и приятный» поход, ясновельможный пан гетман!

И в довершение всего, дойдя со всеми этими злоключениями до проклятой Москвы, взяв ее (опять же с помощью лживой клятвы разбить войско самозванца), полковнику Гонсевскому пришлось еще и стать командиром здешнего гарнизона, хотя король-то посылал для этого именно пана гетмана! Уж как тот сумел отвертеться от этой королевской «милости», ведомо одному лишь Богу, а все напасти столь почетной должности посыпались на голову гетманского «лучшего друга»…

Никогда еще полковник не чувствовал себя в более глупом и более опасном положении.

Злосчастный военный поход как нельзя лучше дал ему понять, что значит воевать с русскими, как бы слабы и разобщены они в этот момент ни казались. Но это было лишь началом его прозрения. Прошлогоднее русское ополчение, которое едва не переросло в грандиозное восстание, едва не смяло и не изгнало из Москвы польские войска, было разбито. Но оно отлично показало пану полковнику, что значит ЗАВОЕВАТЬ русских.

Сейчас они виделись ему во сто крат более опасными, коварными, непредсказуемыми, чем прежде. Неведомая, неуловимая, грозная и неотвратимая сила зрела где-то рядом, но ее появление невозможно было предугадать, предусмотреть, предотвратить.

И в душе отважного полковника постепенно стал расти и укореняться страх. Он боялся. Боялся Москвы, наполовину сожженной, покоренной, разбитой и страшной в своем угрюмом молчании. Боялся русских, которых не понимал и ненавидел еще сильнее, чем прежде, но уже не имел сил презирать. Боялся голода, который мог вот-вот наступить и грозил бунтом гарнизона, в котором, ко всему прочему, было много наемников — а эти парни не станут терпеть и молча ждать, когда будет лучше…

А более всего пан Гонсевский боялся немощного восьмидесятилетнего старца, ныне надежно запертого в темнице Чудова монастыря, отрезанного от всего мира, но все такого же могущественного, словно бы повелевающего той неведомой силой, что возрастала и возрастала в земле Московии и уже готова была подняться и восстать.

Будь на то его воля, пан Гонсевский давно уничтожил бы Гермогена. Но он знал, что для русских бояр, которым пока что принадлежала часть видимой власти, Патриарх означает столько же, сколько и царь, а ныне — даже больше. Ведь царя-то они свергли (при этом каждый надеялся, что сам станет царем!), а вот сместить Патриарха им было пока не под силу. А подними он, пан полковник, руку на этого непокорного безумца, и для большей части русских (в том числе и тех же бояр) он станет уже не просто врагом, но святотатцем, которому они отомстят любой ценой.

Ну да… Вот поэтому здесь торчит он, а не пан Жолкевский! Мудрый гетман отлично понимал, что придется сесть на пороховую бочку, да еще и может наступить такой момент, когда фитиль подожгут, а дотянуться до него будет невозможно.

Оставалось надеяться на то, что Гермоген действительно очень стар, темница сырая и холодная… В конце концов — должен же он когда-нибудь умереть!

Старик, однако, держался долго, слишком долго, чтобы дальше удавалось держаться пану полковнику. Тогда он пошел на хитрость, приказав, по случаю скудного снабжения Кремля припасами, не приносить более узнику хлеб, а выдавать раз в неделю сноп овса. Вроде бы Патриарха продолжали кормить, но, во первых, старику не так легко жевать жесткие зерна, а во вторых — больше половины их крали стражники. Перед тем, как нести сноп в темницу, они старательно отрясали его над корытом, а то и, не стесняясь, ковыряли метелки овса, добывая зерна. Их ведь можно было смолоть и приготовить вполне сносные лепешки в добавление ко все более скудному столу простых польских пехотинцев.

Полковнику доносили, что узник вроде бы слабеет на глазах, все с большим трудом передвигается по своей темнице, однако духом остается не менее тверд, чем прежде. Да и умирать он не торопился, невесть откуда черпая силы.

В довершение всех бед, пану Гонсевскому привезли письмо от его величества короля Сигизмунда, и оно повергло полковника в совершенное уныние. Он славно умел махать саблей, лихо ездил верхом, отлично стрелял. А вот вести переговоры, хитрить, лукавить, — это было ему не только не по нутру, но и не по натуре — он этого просто не умел! Ему до сих пор икалось, когда он вспоминал свой первый визит в Кремль и свои уверения в том, что поляки вот-вот пойдут биться с окаянным самозванцем. Гермоген в тот день едва не заставил его поклясться на Священном Писании! И что б тогда было?! Это же — прямая дорога в ад! Он не жид какой-нибудь, коему верой разрешено и даже положено обманывать иноверцев. Он — христианин. И вдруг солгать, положив руку на Священное Писание… Матка Боска!

Тем не менее, противиться воле его величества полковник не мог и помыслить, а потому, покряхтев и побранившись, Гонсевский решился действовать. Сигизмунд Третий поручил ему, ни много ни мало, попытаться уломать русского Патриарха и заставить его (разумеется, прибегнув для этого к какой угодно лжи!), написать грамоты, полностью противоположные тем, что он рассылал до сих пор — призвать к роспуску Нижегородского ополчения и к покорности польской власти. «Если же никакие увещевания не вразумят безумца, — писал далее король, — тогда вы, пан полковник, должны найти любое иное средство положить конец его противодействию нам. Но при этом не забывайте, что все это не должно лишний раз взбудоражить русских и подвигнуть их к новому бунту, как внутри Москвы, так и за ее пределами. Постарайтесь вообще, насколько это будет возможно, скрыть свое общение с бунтовщиком Гермогеном, каков бы ни был итог вашего с ним разговора».