Нелюбимый сын был другого закала. Это — настоящий Анжуец и рыцарь. По преданию, Анжуйский дом пошел от бретонского лесного разбойника, которому император Карл Лысый дал титул графа анжуйского за изгнание норманнов с берегов Луары. Его потомок, Фульк Черный, — тип Анжуйцев. Он сжег одну красавицу, убрав её в свадебный наряд, мучил своего сына, обобрал и заточил друга, спасшего ему жизнь. Грабитель церквей, Фульк, однако, страшился конца мира: тогда наступил 1000-й год, в который ожидалось светопреставление. Дикими воплями покаяния оглашал он Иерусалим, бродя по улицам в рубище, с веревкой на шее, весь в крови от самобичевания. Но Фульк, а также его дети, были искусными полководцами и политиками: тогда Анжуйцам уже принадлежала одна пятая нынешней Франции, и они посягали на английскую Нормандию. Чтобы обезоружить их, сын Вильгельма Завоевателя — Генрих I выдал свою наследницу, Матильду, за Готфрида Анжуйца, по прозванию Плантагенета. Отсюда бесконечные войны Англии с Францией: сын Готфрида Генрих II, открывший династию Анжуйцев-Плантагенетов в Англии, имел больше земель во Франции, чем на своем острове. От отца и от сына, женатого на наследнице Бретани, он получил Западную Францию, а от жены, герцогини аквитанской, — Южную. Эта герцогиня Элеонора была пылкая, чувственная южанка, да ещё воспитанная в роскоши. Её черты отчасти отразились в её сыновьях Вениамине и Ричарде.

Любимец матери-романки, питомец Аквитании и её трубадуров, живший по большей части во Франции, Ричард был южанин, а не норманн или англосаксонец. Англичане, гордясь таким славным королем, видели в нем, однако, какое-то чуждое, непостижимое существо; французы, несмотря на национальную борьбу с представителем прирожденного врага, считали его своим, понимали его сердцем. Но северная среда не могла иногда не отражаться на нем, хотя гораздо слабее, чем на Генрихе II. Отсюда вечные противоречия в этой богатой натуре. Сегодня это — один огонь, бушующая страсть, с её чудесами отваги, самозабвения, бескорыстия, отчаянных безумств, завтра — холодность полюса, расчетливость торгаша, насмешливость едкого рассудка, бесчувствие до жестокости. Вот перед нами рыцарь-бродяга, любящий войну и приключения ради них самих, ценящий в копейку жизнь, и свою, и чужую. Его идеал — всех вышибить из седла на турнире, быть первым в отчаянной схватке, спасти святую землю, ошеломить всех щедростью так же, как и чудесами дьявольской отваги. Он трубадур с романтическими мечтами, с высокопоэтическим настроением, очаровательно-любезный и красноречивый, глубоко религиозный, всенародный покаянник, с оголенной спиной, с пуком розог в руках. А рядом это — своенравный, хитрый, жадный деспот и грубиян, хладнокровный до окаменелости, стратег и правитель, который умеет отлично выбирать своих министров, горячо борется с папой, гонит от себя духовника, как собаку. В этих противоречиях отразилась и глухая борьба исторических сил, на которую мы указали с самого начала. «Ричард, — говорит Стёббс, — был творением и воплощением своего века»; а этот век, хотя полный своеобразия и приключений, был краток и преходящ по самому своему существу. И, по редкому роковому закону, жизнь людей переходного времени также была коротка и преходяща. Но тогда ещё преобладали силы средневековья. И даже современники, а тем более историки, всегда видели в Ричарде то, чем кажется он и своему биографу Джемсу: «Это — тип своего времени; его хорошие и дурные свойства верно представляют собой пороки и достоинства феодализма и рыцарства».

С этой точки зрения приобретает глубокое историческое значение вопрос: какие же свойства преобладали в Ричарде? Несмотря на все тяжкие грехи пред человечеством, которыми окружено мимолетное поприще этого представителя ужасной эпохи, его героическая личность подкупает историка так же, как она подкупила и память народов, и воображение нашего романиста. От него веет милым идеализмом молодости (к счастью для себя, он умер сорока двух лет). Трогательно встретить в такую жестокую пору такое детское сердце. Ричарда легко было растрогать до слез; он хватался за малейший предлог, чтобы простить врагу, забыть кровную обиду, и никогда не изменял друзьям; он был до того доверчив, что в отъявленном негодяе не предполагал зла; в минуты ярости он вдруг покорялся умному и особенно правдивому слову, кротко выслушивал советы, тихо и глубоко обдумывал их. Вникнув во все подробности жизни Ричарда, мы присоединимся к вдумчивым словам его биографа.

«Разница нашей и той поры несомненна, — говорит Джемс, — и она должна отвечать за многие деяния Ричарда, смягчать суд над многими его заблуждениями, удерживать нас от поспешного осуждения даже там, где мы не можем оправдать. Ричард был искренен, благороден, незлопамятен. Этого никто не отрицает. Не знаю, был ли он всегда справедлив, но во всей его жизни чувствуется вообще правдивость. Его нельзя обвинять в унижении своего народа. Его войны были или вынуждены, или вытекали из эпидемического бешенства, от которого не были свободны тогда ни монархи, ни народы. Никто не обвинял его в растрате собранных денег на собственные удовольствия. Одно темное, неизгладимое пятно омрачает его память — избиение гарнизона Акры. И тут был вызов, но он — не оправдание. Ричард был свиреп, страстен, необуздан, но храбр, честен, великодушен. Он обладал твердостью и храбростью, хладнокровием и отвагой, искусством и доблестью. У него не было крупных пороков, а были высокие качества. Самый ярый его враг (французский патриот) мог сказать про него только одно: «Из всех королей Англии Ричард был бы самым лучшим, если б только он сохранил верность королю, поставленному над ним законами (Филиппу)» [137] .

Ричард привлекает нас не только преобладанием лучших сторон сердца, но и своим талантом. Это — несомненно загубленный судьбой гений. Он напоминает Наполеона в юности, по своей могучей непосредственности, быстроте соображения, дьявольской стремительности в исполнении, а также по высокомерному сознанию своего величия: он презирал почти всех как «дураков» и пошляков. Он говорил о себе: «Во мне есть что-то особенное, не моё». В более творческую эпоху из Ричарда мог выйти и крупный государь. Он начал было продолжать великое дело отца внутри Англии. Он уже расправлялся с феодалами так, что сравнительно с мерами отца его затеи считались «скорпионами». При Ричарде Бекетам было бы ещё хуже, чем при Генрихе II: он уже боролся с папой, но без коварства отца, а открыто, мужественно, — и с него, который с детства ненавидел монахов, начинается падение политического значения церкви, особенно монашества в Англии.

Во внешней политике Ричард менее отца предвозвещал государя нового времени. Он не думал о кропотливом собирании земель, и тут особенно видную роль играло своенравие странствующего рыцаря. Но герой должен был отдать дань духу времени. Да и тут, если б не собственные враги хуже турок, только он мог утвердить Палестину за Европой (во всяком случае, не забудем, что он доставил Англии Кипр — эту первую опору её владычества на Средиземном море). А политика Ричарда относительно империи и папства, как увидим, соответствовала требованиям времени и не лишена глубокого смысла. И ему удалось посадить двух своих племянников на троны Готфрида Бульонского и Карла Великого. То же должно сказать о злополучном пленении героя: тут виноваты более обстоятельства, чем неверный расчет. И если этот плен, так же как и весь поход, довели Англию до анархии, то не должно забывать, что тут герой пострадал от излишней доверчивости. Отправляясь в Палестину, он обязал своих братьев не ездить в Англию три года, а они изменили ему и завели предательские козни в Лондоне; а этим воспользовался другой Иуда, Филипп Французский, также обещавший не нападать на англичан во время его служения «святому делу».

Нельзя отрицать одного: конец царствования Ричарда — явление тяжелое. Тут сосредоточиваются прискорбные пятна на памяти героя. Его финансы при сборе в поход, а потом при его выкупе из плена — работа разбойника и плута, хотя тут больше виноваты сборщики, поживившиеся безбожно. В Палестине поражает ряд жестоких безумств, венчавшихся бойней пленников в Акре, которую напрасно военные историки стараются оправдывать правом войны, как подобное же злодейство Наполеона там же [138] . Недаром же с тех пор стали говорить: «Саладин был хорошим язычником, Ричард — плохим христианином».

Дышат правдой слова очевидца: «Под конец в короле развилась такая нестерпимая дикость, что все хорошие задатки начала правления отступали перед избытком жесткости. Всякого, кто имел с ним дело, он пронзал своим резким взором и прогонял с грубостями; в его движениях и ужимках сквозила лютость льва, если только не удавалось укрощать его деньгами или денежными обещаниями. Только за столом, в кругу близких, бывал он обходителен, мил, даже забывал на минуту свою резкую раздражительность за шуткой и шалостью. В особенности же алчность одолевала этого, прежде столь щедрого, владыку: ему просто хотелось у всех высосать соки. Можно сказать, что ни один состоятельный человек не мог добиться наследства, если не умел как бы выкупить его у короля».