Люди из службы порядка свое дело знали. Им было известно, где какой вагон остановится. Они разделили нас на группы, чтобы посадка проходила быстрее. Там, куда направили нас с Ольгой, уже ждали несколько человек из барневельдского списка. Все либо богатые, либо знаменитые. У всех были связи, и они заверили меня, что наш вагон наверняка пойдет в Терезин.

Летучая колонна прикатила первых инвалидов. Ловкость, с какой они толкали тележки и выстраивали их в ряд, напомнила мне о носильщиках на Ангальтском вокзале. Маленьким мальчиком я мечтал о такой профессии.

«Мы едем на поезде, чух-чух, на поезде».

На одной из тележек — открытый ящик с провизией в дорогу. Хлеб. Фрукты. Овощи. Видимо, предназначенные для команды сопровождения. Мы во время поездки ничего этого не увидели.

Потом прибыл поезд. У нас — пассажирский вагон третьего класса. Определенно Терезин.

Бурных сцен прощания не было. Близких не допустили к посадке. Эмоции могли нарушить ход погрузки. Лишь один человек из службы порядка то и дело обнимал пожилую супружескую пару. Никак не мог оторваться от них. Должно быть, то были его родители.

Всего восемь человек в каждом купе. У каждого сидячее место. Цивилизованно.

Мы представились друг другу — как на табльдоте благородного отеля.

— Я видел вас в «Трехгрошовой опере», — сказал мне один. — Феноменально.

Вся сцена совершенно абсурдна. По дороге в ад мы изображаем светскую беседу. Делаем вид, будто не слышим, как дверь снаружи заперли на задвижку.

Когда поезд тронулся, одна женщина в нашем купе взглянула на наручные часы. Будто проверяя точность отправления.

Как будто мы боялись опоздать.

Они не могут это сделать. Они не могут сделать это со мной.

Я сижу день-деньской в нашей комнате, жду приказа, информации, а между тем…

Я, идиот, снова хотел начать работать над фильмом.

— Это тебе ничего не даст, если ты целый день будешь просто хандрить, — сказала Ольга. — Делай что-нибудь! Если съемки продолжатся, ты должен быть готов.

Разумеется, она хотела лишь успокоить меня. Но в этом и впрямь что-то было. Так же внезапно, как прекратилось, все может и возобновиться. Нам пришлось дважды прерывать съемку пьесы на идиш, потому что сирены воздушной тревоги ревели слишком громко.

— Русские самолеты, — сказал кто-то.

Может, потому и остановили съемочные работы. Ждут, что линия фронта изменится. Красная армия, должно быть, уже стоит на Висле.

Или… Может быть тысяча причин. Может, уже завтра все возобновится.

Так я думал.

Попросил Ольгу, чтобы она направила ко мне госпожу Олицки. Потому что я ведь не могу покидать свое местонахождение.

— Пусть принесет все отчеты о съемках. Заметки, которые я диктовал ей на месте. Пишущую машинку тоже, если можно. И запас бумаги. Я уже начну готовиться к монтажу.

Наша каморка не идеальное место для работы — но что делать? Пусть ящики из-под маргарина послужат и письменным столом.

У нас в распоряжении хороший материал, в этом я уверен. Содержательный. С очень вариабельными возможностями монтажа. Конечно, было бы лучше, если бы я посмотрел отснятый материал, но ничего, можно и так. У нас есть подробные заметки. И рисунки Джо Шпира.

Так я считал.

Потом вернулась Ольга. Одна. Она была бледна и не могла смотреть мне в глаза.

— Госпожи Олицки уже нет в Терезине, — сказала она. — Вчера ее отправили на транспорт. Вместе с мужем.

Они не могли это сделать.

Я побежал к Эпштейну. Плевать, что я должен оставаться в комнате. Плевать на все. Госпожа Олицки моя сотрудница. Она находится под моей личной бронью.

Второпях я забыл про отсутствующую ступеньку на лестнице и упал. Порвал штаны. Не важно. Плевать.

Ворвался в приемную совета старейшин и потребовал разговора с Эпштейном. Немедленно.

Меня не пропустили. Отделались от меня, как от назойливого просителя:

— Господин Эпштейн велел передать вам, что у него нет для вас времени. Когда придет время, он с вами свяжется.

Свяжется с вами. Ложь на бюрократическом немецком языке — самое худшее.

Я попытался отодвинуть в сторону его приемную гвардию. Как я это уже сделал однажды. Но на сей раз их было слишком много. А у меня больше не было тех сил, что раньше.

У меня вообще больше нет сил.

Остальные в приемной ухмылялись. Даже не таясь, совершенно открыто. Торжествовали. Ишь, хотел тут пробиться, в рваных брюках и с окровавленным коленом. Но получил свой урок. Такое здесь не пройдет. В Терезине царит порядок.