Действительно ли всякий раз там сидят одни и те же люди? Мне так кажется. Как в дешевом фильме, где дирекция экономит на массовке.

В Терезине всего пятнадцать улиц. Но обратный путь показался мне бесконечно долгим. Еще дольше, чем тогда в Берлине, когда я шел от Танцевального дома Бюлера до Лейпцигерштрассе. Когда всюду висели плакаты «Немцы, не покупайте у евреев!».

Евреи, не снимайтесь у Геррона!

Если они отправляют в Освенцим мою самую важную сотрудницу, то не застрахован никто. Меньше всего я сам. Если Эпштейн меня даже больше не принимает, значит, он что-то знает. Слышал чей-то шепоток. Последний слух терезинской людской биржи. Акции Геррона упали до нуля. Немедленно продавать. Сбрасывать. Делать вид, что никогда на них и не ставил.

Фильм отменен, это единственное объяснение. Не состоится. Никогда не существовал. Теперь Эпштейну придется делать вид, будто он его никогда не поддерживал. Он должен отстраниться так, чтобы это не походило на отступление. Это называется спрямление фронта. Наши войска оставили врагу стратегически несущественный пункт.

Несущественнную госпожу Олицки.

Черт.

«Когда все кончится, — сказала она как-то раз, — я хочу переехать с мужем туда, где тепло. Холод очень вреден для его спины».

Надеюсь, в вагоне для перевозки скота он нашел место, где можно прислониться спиной.

— У вас порвались брюки. — Впервые господин Туркавка сказал что-то персонально мне.

Я ему завидую. Охранник сортира — верная профессия. Куда надежнее, чем кинорежиссер.

Как я объясню Ольге, что все кончилось?

Она еще не вернулась. Но на лестничной площадке я встретил д-ра Шпрингера. Он сидел на полу под чердачным оконцем, приложив к лицу большой кусок ткани. Наволочку из медпункта.

— Я простудился, — сказал он, кашляя в наволочку. — Ничего страшного, но на работе я бы только заражал людей. Не бойтесь, к тому времени, как вы придете к нам снимать, я уже снова буду на посту. Я не могу упустить шанс прославиться в кино. Кстати, уже известно, когда все возобновится?

Я рассказал ему все. Что проект, по-видимому, закрыли. Что я боюсь оказаться лишним. Незащищенным.

— Не беспокойтесь, — сказал он. — Чисто статистически у нас хорошие шансы. У вас и у меня. Из знаменитостей класса А еще никто не был депортирован.

— А если все-таки?

Он сперва высморкался, тщательно и основательно вычистил нос, как вычищал бы последние остатки гангрены из раны. А потом сказал:

— Что касается меня, если меня выкликнут на транспорт, я покончу с собой.

Он сказал это совершенно по-деловому. Как на консилиуме по зрелом размышлении предлагают форму лечения. Я бы в этом случае порекомендовал суицид, коллега.

Мы обсудили с ним разные методы. Как медик с медиком. Сошлись на том, что древние римляне нашли самый приемлемый вариант. Лечь в теплую ванну и дать медику вскрыть себе вены. Медленно истекая кровью, еще немного поболтать. В полном спокойствии проститься с друзьями. В какой-то момент заснуть. Только вот в Терезине нет ванн. Это не про нас. Даже общественного душа приходится ждать в очереди бесконечно долго.

Д-р Шпрингер, судя по всему, много думал на эту тему. Он прочитал мне самый настоящий доклад.

— Мужчины предпочитают вешаться, — сказал он. — Почти в пятидесяти процентах случаев. Это доказано эмпирически. При том что сама техника совершенно не желательна. В высшей степени неприятный способ смерти. — Так говорят, когда недовольны кухней в ресторане, о котором зашла речь. — Все люди видели такие сцены в кино, когда палач завязывает узел, из-под ног приговоренного падает откидная заслонка — и вот он уже болтается на веревке. Но порвать позвоночник не так-то просто. Ручной работой этого не добьешься. Если петля затягивается и удушает тебя — это неприятно. Крайне неприятно. Не говоря уж об опасности, что еще довольно долго человека можно вернуть к жизни. Зачастую с остаточными повреждениями. Из-за дефицита кислорода в мозгу.

Так люди обычно обмениваются рецептами.

Если подумать: именно это мы и делали.

— Если бы люди хоть немного разбирались в анатомии, — сказал д-р Шпрингер, — они бы делали узел спереди, а не сзади. Тогда петля пережимает не гортань, а затылочные артерии, и сознание теряешь постепенно.

— Или сразу застрелиться, — сказал я.

Он отрицательно покачал головой:

— Тоже весьма ненадежное дело. Если рука дрогнет и вы не попадете, то только покалечитесь. Кроме того: где вы возьмете в Терезине оружие?

— А снотворное?

— Веронал? — Он кашляет и основательно сморкается. — Его слишком переоценивают. Припоминаю один случай, который был у нас во Франкфурте. Одна молодая женщина проглотила четырнадцать таблеток. Несчастная любовь, конечно, что же еще! Четырнадцать таблеток. Ее нашли утром — без сознания, конечно, — мы в клинике промыли ей желудок, вкололи камфару и кофеин, и через неделю она снова была на ногах. Все затраты впустую. Она потом бросилась под поезд. Тоже не особо эстетичный финал. — Он аккуратно сложил наволочку, чтобы снова иметь в своем распоряжении чистое место. Хирург гигиену блюдет. — Нет, — продолжал он, — самоубийство — не для дилетантов. Вообще-то эта тема должна быть в школе обязательным предметом. Так уж устроен мир, что это было бы значительно полезнее, чем латинские глаголы и «Песня о колоколе». — Он лезет в карман и достает маленький флакончик. Подносит его к моим глазам. Там какая-то прозрачная жидкость. — Это всегда со мной, — говорит он. — Безболезненно и эффективно. Тут хотя бы знаешь, для чего изучал медицину.