При этом голод возникает вовсе не от пустого желудка. Это я знаю еще со времен, когда изучал медицину. Это экспериментально доказанный факт: даже если у человека вырезать желудок, он все равно чувствует голод. Если, конечно, не умер от гастроэктомии. Что было бы крайне желательно, когда есть нечего.

Но ощущение такое, будто голод исходит от желудка.

Когда мне было шесть или семь лет, во всяком случае я уже ходил в школу, во время игры в Тиргартене я нашел целлулоидного пупсика и украдкой притащил его домой, спрятав в ботанизирку. Дома я взял ножницы из маминых швейных принадлежностей и проделал дырку у пупсика в животе. При первой попытке ножницы соскользнули, и я несколько месяцев боялся, что царапина на подоконнике выдаст мое преступление. Уже не помню, что я надеялся найти у него в животе, но то, что там ничего не оказалось, абсолютно ничего, кроме нескольких обломочков целлулоида от моей неловкой операции, было для меня великим разочарованием.

То был дешевый пупс. Примитивный. Рот лишь нарисован и совершенно не приспособлен для кормления. Должно быть, пупс постоянно был голоден.

Плохо то, что голод, словно инкуб, оккупирует не только живот. Инкуб? Откуда у меня это слово? Он захватывает и голову — и больше не дает думать ни о чем. Когда только приближаешься к пункту раздачи еды — ведь не может же Ольга делать это постоянно, — машина уже начинает свою скрипучую работу. Пытается вычислить, какое место в очереди самое выгодное. Есть два вида черпальщиков супа, это усваиваешь быстро: одни погружают черпак совсем чуть-чуть, к ним желательно попасть как можно позднее, потому что картошка, а то и целая чечевица опускается на дно бака и в последних порциях попадается гуще, чем в первых. А другие — глубинные черпальщики, к ним лучше попасть пораньше, потому что к концу у них остается лишь пустая жижа, немногим отличимая от горячей воды. Если, конечно, суп изначально содержал в себе плавающие компоненты…

Инкуб. Теперь я вспомнил, где впервые встретил это слово. На театральной программке. Еврейский театр из Москвы гастролировал с „Диббуком“, и слово было в кратком содержании. Мне пришлось спросить у Ольги, что оно означает. Ольга знает самые неожиданные вещи. Где гнездятся голуби, когда нужна яичница.

Голод не делает человека стройным. Стройным я был в семнадцать лет. Мама мечтала меня раскормить. Она находила ужасным, что когда я был в купальном костюме, можно было все ребра пересчитать. Но все соусы мира на сливочном масле не могли заставить мой живот округлиться. Для этого потребовалось железное средство. Осколок снаряда.

Если когда-то был толстым — нет, я был не толстым, я был жирным, — если когда-то был жирным, это остается на всю жизнь. Не помогают и самые последовательные принудительные диеты из лагерной кухни. Я худой жирный человек. С печально поникшими грудями старой женщины. Мой живот — кожа, которой когда-то был обтянут мой живот, — свисает с меня фартуком. Словно для того, чтобы прикрыть ущерб, нанесенный осколком снаряда.

Голод делает человека омерзительно некрасивым.

Но моей карьере худоба не повредила, господин Брехт. Тут вы ошиблись. Только что мне предложили снять главный фильм моей жизни. С целым городом в качестве статистов.

Я волен решать, буду ли я его делать. Совершенно свободно решать. А могу и сесть в ближайший поезд на Освенцим. Все в моей воле.

В. Н. Возвращение нежелательно. Такое предложение придется однажды получить.

Дара пророка у вас не оказалось. Когда в последний раз мы встретились в Париже, оба изгнанные из Германии и оба в поиске новой родины — ах, какая уж там родина — в поиске места, где можно обустроиться, — когда вы увидели меня, сидящего на террасе перед одним из этих кафе, где за стоимость одного „мокко“ можно на полдня взять напрокат стул, тут вы покачали головой и сказали своему спутнику, сказали нарочито громко, чтобы я непременно услышал, вы засмеялись и сказали:

— Эту огромную кучу дерьма не выгрести даже Гитлеру.

Вы ошиблись, господин Брехт. Он уже выгребает.

Я умял весь свой хлеб, хотя пайка рассчитана на день. На весь день его никогда не хватает. Мне уж точно.

Ольга половину оставила, как всегда. Положила на маленький платочек, который специально для этого завела, аккуратно связала уголки, как в подарочном узелке, и погрузила в нижний ящик из-под маргарина. Всегда в нижний. Препятствие значительнее, когда приходится снимать сперва верхний ящик, прежде чем сможешь сунуться в нижний. Так она пытается перехитрить мою алчность.

Сэкономленный хлеб составил бы ее ужин, он мог бы сделать более съедобным отвратительный суп, но она предложит его мне, как и каждый день.

— Я не голодна, — соврет она.

Меня будет мучить совесть, я буду отказываться, но потом все-таки съем хлеб. Нет у меня сильного характера.

Сейчас она будет спрашивать меня, принял ли я решение. Так мне кажется. Но Ольга умнее меня. Она берет меня за руку и говорит:

— Пойдем на лестницу. Ты должен кое-что для меня сделать.

Там есть одно место, на маленьком выступе над верхней ступенькой, откуда можно увидеть небо. Лунными ночами мы иногда там сидим и называем это нашей террасой. Это единственное светлое место, а в остальном приходится даже днем спускаться на ощупь, в темноте, до склада сломанных коек. Надо вслепую знать, в каком месте не хватает одной ступеньки.

И вот Ольга сидит на полу, на нашем месте, сидит в солнечном квадрате, словно в отформованном луче софита. Протягивает мне ножницы. Не знаю, где она их позаимствовала.

— Отрежь мне волосы, — говорит Ольга.

С таким же успехом она могла бы попросить меня ее побить.

— Вши, — сказала она. — Когда-то они должны были добраться и до меня.

— Нет, — сказал я. — Пожалуйста, только не волосы.

Еще не договорив, я уже прикидывал, откуда лучше начать. Здесь быстро научаешься принимать неизбежное.