Эйми рассмеялась не без некоторой доли истеричности.

— Знаешь, зачем папа приезжал к нам? Сообщить, что не может увеличить мое содержание. Правда, мы и не очень-то рассчитывали на него. Нет, я рассчитывала. Немножко. А он сказал, что, возможно, даже станет давать меньше! Теперь ему, видите ли, придется содержать двух женщин. Так он сказал. — Эйми проглотила слезы. — Ведь Эмили должна будет оставить работу.

— Она беременна? — спросила Малышка.

И сказала себе: я должна чувствовать себя униженной! А она не чувствовала ничего, кроме любопытства. Какой же Джеймс, однако, подлый лицемер, почти с нежностью подумала она, припомнив, что за представление он разыграл в их последний совместный вечер. Какую драму он сделал из своего желания обрести «свободу», а на самом-то деле ему просто виделась удобная двойная жизнь: с секретаршей в Париже и маленькой женушкой, стерегущей ее дом в Уэстбридже. Наверно, ему все же было стыдно банального подтекста.

— Ну и какая она? — спросила Малышка. — Я никогда ее не видела, только разговаривала с ней по телефону. Джеймс был против того, чтобы я заезжала за ним в контору. Он говорил, что дом — это дом, а работа — работа и не надо их смешивать.

Эйми хихикнула.

— Она старше тебя. В общем, совсем старая. Лет тридцати семи — тридцати восьми. Некрасивая, но с хорошей фигурой — если она беременна, то пока это незаметно. Деловая. Все время настороже— похожа на фокстерьера. Все время смотрела на папу, словно в любую минуту была готова вытащить блокнот и ручку и начать стенографировать.

— Хватит, Эйми, — твердо прервал ее Дикки. — Не думаю, что Малышке все это интересно.

Эйми поглядела на Малышку, вопросительно подняв брови, и Малышка благоразумно покачала головой. Очевидно, Дикки считал такую беседу вульгарной.

Тогда Малышка переменила тему на более интересную для Дикки.

— Не думаю, что у Джеймса есть причины уменьшать содержание. Сейчас он дает мне сто двадцать фунтов в месяц, но как только я найду работу, а я собираюсь работать после рождественских каникул, когда Пэнси вернется в школу, они мне не понадобятся. Если у вас плохо с деньгами, я, наверно, могла бы помочь. Мне не надо платить за квартиру, и если не считать машины, других расходов…

Правда, ей тотчас пришло в голову, что на костюм и туфли она потратила почти сто фунтов. А если еще прибавить к ним шелковую блузку, которую она купила с костюмом, то как раз и выходит месячное содержание. Какого черта на нее нашло? Наверно, в голове у нее помутилось от мыслей о Филипе, который может позвонить в любую минуту. До чего же глупо и стыдно…

— Слышать ничего не хочу, — сказал Дикки. — Нам и без того хватает. Кстати, Эйми хорошо известно, что я никогда особенно не жаждал этих денег. Я хочу сказать, мужчине приятно сознавать, что он в силах содержать свою жену! Но я решил, это ееотец и пусть сама разбирается, потому что у меня нет денег на всякие штучки, к которым она привыкла дома. Представляете, когда мы только-только поженились, она почти каждый день покупала фазанов и стейки! У меня глаза лезли на лоб. Это все равно что каждый день ужинать в «Савое»! У вас другое положение, Малышка, если вы позволите мне сказать. Мой тесть богатый человек, и, несмотря на женское равноправие и все такое, я правда считаю, что вам следует хорошо поразмыслить, прежде чем вы откажетесь от его денег. Пути назад не будет, а с работой сейчас трудновато. Хотя, конечно же, я тоже думаю, что вам нужно что-нибудь подыскать. Это очень важно, в первую очередь для вашего же душевного самочувствия, потому что вам надо смотреть вперед и строить для себя новую хорошую жизнь. Вы же еще совсем молодая. Ну, вполне молодая.

Налив всем кофе и предложив сахар и сливки, Дикки сел за стол и вопросительно посмотрел на Малышку.

— Надеюсь, вы не обиделись на меня? Я хочу сказать, вы не подумали, будто я лезу в чужие дела?

— Конечно же, нет, — ответила Малышка. — Правда! Честно! Я вам признательна.

Так оно и было. И виноватой она себя чувствовала. Дикки оказался добрым и разумным. Как же она не поняла сразу? Ей надо смотреть вперед и думать о будущем. Именно так должно было быть последние несколько недель, а она все время оглядывалась на прошлое и оплакивала скелеты в шкафу. Ну и что это дало? Папа был прав, когда сказал, что таким образом она ничего не добьется. Ну и точка! Совет старомодного молодого человека пришелся как нельзя вовремя. Осталось только отыскать улицу, на которой живет Гермиона, и проехаться по ней; может быть, убавить скорость возле ее дома, вот только останавливаться не стоит, а потом домой — и навсегда забыть о ней.

— Твой отец предупредил меня, что ты можешь явиться, — сказала Гермиона.

Лампа горела за спиной Гермионы, которая показалась Малышке ужасно громоздкой. Гермиона и в самом деле была высокой и толстой, но длинный и бесформенный балахон из жесткой топорщащейся ткани сливового цвета делал ее еще выше и толще. На ногах у нее не было ни туфель, ни шлепанцев, и, глядя на ее босые ноги (слишком разнервничавшись из-за первой же фразы Гермионы, она не могла заставить себя смотреть ей в лицо), Малышка вдруг подумала, что ножки у ее матери белые, узкие, изящные не по годам. Никаких узлов, вен, искривленных пальцев.

— Я не собиралась… — пролепетала Малышка. — Просто… просто ехала мимо и увидела полицейскую машину, вот и подумала…

Чтоподумала? Ну что она могла подумать, сидя в своем «рено» на противоположной стороне крутой приморской улицы и по-шпионски следя за домом? Ей стало страшно, когда появились полицейские, однако она почувствовала не только страх, но и странное возбуждение, словно у нее появилась серьезная причина, чтобы постучать в дверь. На самом деле это был лишь предлог!

— Когда полицейский постучал и вы впустили его, я испугалась, не случилась ли беда. — Малышка заставила себя поднять глаза и посмотреть на затененное лицо Гермионы, после чего излишне весело рассмеялась. — Надеюсь, все в порядке?

— Да, — ответила Гермиона. — Как всегда. Не произошло ничего необычного. Входи уж, коли пришла.

Она посторонилась, и за ее спиной Малышка увидала молодого полицейского, который стоял возле лестницы. В тесном холле для них троих едва хватало места, и обеим женщинам пришлось прижаться к стенам, чтобы пропустить его. На прощание он улыбнулся Гермионе.