Ехавший впереди был Степан Малый — человек, непонятый своими современниками, да и до сих пор неразгаданный: не то авантюрист, бродяга-самозванец, не то реформатор.

Приблизившись к ожидавшим его, он ловко спрыгнул с седла и низко поклонился князю Юрию Владимировичу, приложив, по восточному обычаю, руку ко лбу и сердцу, на что тот ответил, не вставая, небрежным кивком.

Степану поставили стул как раз против долгоруковского кресла. Он расположился довольно свободно, вынул кисет, и тотчас же явились двое слуг, из которых один подал ему трубку с длиннейшим чубуком, а другой поднес на ярко расписанном подносе два графина и стакан: в одном графине была водка, в другом — вода.

Степан неторопливо налил три четверти стакана водки, остальное долил водой и, потягивая эту смесь, начал беседу, попыхивая табачным дымом.

О том, какова была эта беседа, предоставим слово самому князю Долгорукому: «Разговоры имел темные и ветреные, из которых, кроме пустоши, ничего заключить не можно».

Если из своей беседы с самозванцем, беседы очень непродолжительной, Долгорукий вывел о нем заключение как о пустом человеке, то ему показалось достаточно заслуживающим внимания огромное почтение, каким окружали Степана черногорцы. Это почтение показалось князю опасным, и он счел нужным принять своя меры против него.

— Ты вот что, Степан: приезжай в Цетине; созовем мы там народ и потолкуем. А теперь прощай, — сказал Юрий Владимирович, мужчина под пятьдесят, с энергичным и суровым лицом солдата, и поднялся с кресла.

Степан привстал и, низко поклонившись, произнес звонким, действительно похожим на бабий, голосом:

— Слушаю, князь!

Долгорукий проследовал в монастырские покои, часть его свиты удалилась вместе с ним, а часть разбрелась.

Свияжский остался на своем месте и наблюдал за Степаном Малым, который, по уходе Долгорукого, продолжал сидеть на стуле, покуривая и потягивая из стакана. Николай Андреевич посматривал на его бледное, кроткое лицо и все более утверждался, что Степан далеко не опасен и что он вовсе не то, кем его хотят изобразить: возмутителем народа, злодеем-самозванцем и так далее.

Как будто в подтверждение его слов, раздался тихий голос Степана.

— Что, друзья, что, братья мои? — обратился он к черногорцам, обступившим его тесной толпой. — Вес еще между вами рознь, и льете вы кровь братскую? Так ли?

Пролетело мгновение молчания, а затем сперва отдельными выкриками, потом сотнями голосов прозвучало:

— Так, батька милостивый! Так.

Снова послышался бабий голосок самозванца:

— А разве это хорошо? Пока вы ссоритесь, придут янычары и зарежут ваших жен и детей. Говорил я вам: оставьте раздоры, и тогда станете сильны, и никто не будет вам страшен. И наступит мир Христов… Юнак, ты на меня что-то сильно таращишь очи? Не по сердцу тебе моя речь, у тебя на уме недобрые мысли, — внезапно обратился Степан Малый прямо к одному из обступивших его черногорцев.

Этот юнак был Данило. Он смущенно потупил глаза и промолчал.

— Ты хочешь крови, парень. Да? Кровью не купишь добра, — продолжал Степан и вдруг поднялся. — Ну, пора и мне в дорогу.

Ему подвели коня. Он ловко вскочил на седло, гикнул и помчался с быстротой ветра. А вслед ему неслись восторженные клики.

И понял Свияжский, что этот человек если и был вождем толпы, то побеждал ее исключительно своей нравственной чистотой. Он, мягкий и кроткий, именно благодаря этому стоял неизмеримо выше, чем его соотечественники, и только в этом крылась тайна его влияния на них.

Толпа расходилась, шумно говоря, звеня ятаганами, кинжалами, пестрея одеждами.

Свияжский вмешался в толпу и стал пробираться к своему жилью, которое состояло из маленькой мазанки, приютившейся, как ласточкино гнездо, на выступе скалы. Хозяином этого убогого жилища был седой Марко Никешич, отец Драгини, славившейся далеко окрест своею красотой.

Всего несколько недель жил здесь Николай Андреевич, но уже успел сам полюбить свое жилище-«гнездо», как он выражался, и приобрести любовь и ненависть.

Свободны, непокорны горные газели — черногорские девушки! Ни отец, ни брат, ни обычай не могут помешать черногорке любить того, кто ей пришелся по сердцу. Явится она к старшим, тряхнет волною темных как ночь волос, зазвенит монетами, украшающими ее юное чело, и смело скажет:

— Я люблю этого юнака. Хочу быть его женой…

А юнак поклонится, сверкнет рукоятями оружия, отделанного серебром, и промолвит:

— Мне, горному соколу, нужна соколиха. Нашел я себе подругу, отдайте мне ее.

Тут же он развернет и подарки: для отца девушки — узорный кисет и добрый ятаган, отбитый у турок, а для матери — пеструю шаль, приманчивые мониста.

Усмехнется отец, седой черногорец, пыхнет трубкой и пробасит:

— А что же, он — добрый юнак. Не отдать ли и в самом деле ему дочку?

— Отдадим. Только пусть он мне еще кизилбашский платок добудет, — ответит мать.

Юнак низко поклонится.

— Будет у тебя, матушка, кизилбашский платочек.

Сговор кончен.

Так было бы, вероятно, и с Драгиней, на которую уже давно поглядывал красавец богатырь, вояка Данило Вукович, если бы не приехал нежданный гость из полуночной страны.