Забрался к себе «в гнездо» Свияжский, разлегся на плоской крыше под протянутым над нею, защищающим от солнца холстом, стал смотреть на пестреющую внизу толпу и вспоминать очень близкое прошлое:

«С первого дня полюбился я Драгиньке. Почему? Тут ли нет красавцев? Что юнак — то богатырь. А я больше других приглянулся ей. Данило ревнует и злится. Понимаю его. И я бы злился, если бы так повела себя моя Дуняша. — Он вздохнул. — Дуняша! Свидимся ли когда? — Защемило сердце тягучей тоской. — Приеду — разыщу. А пока… Драгиня звала меня сегодня на свидание. Она славная девушка и любит меня, ох, как любит! Сама и сказала, у них это в обычае. Красивая девчонка: глазами сверкнет, так обожжет. Пойти сегодня или нет? Игрушка ведь, только игрушка. Пойду, отчего же не пойти».

— Николай, иди вечерять. У нас и добрая водка есть, — крикнул снизу басистый голос отца Драгини.

— Спасибо, сейчас.

Николай Андреевич спустился вниз и принялся в полутемной избе, озаренной только светом крохотного оконца и трепетным огнем очага, с аппетитом глотать приготовленный по-турецки жирный плов и запивать водкой, от которой голова туманилась и огонь разливался по жилам.

Драгиня была весела, шутила, смеялась, и ее белые зубы сверкали, как жемчуг.

Поужинали, а край солнца еще горел над горизонтом, разбрасывая на облака кровавые блики.

Когда Свияжский поднялся из-за стола и направился к себе, то есть в отведенную ему маленькую каморку, сплошь увешанную пестрыми пушистыми коврами, в которой единственной мебелью служили мягкие подушки, Драгиня догнала его и, дотронувшись до плеча москаля, тихо спросила:

— Придешь в виноградник?

Николай Андреевич посмотрел на нее. Было что-то жалкое, умоляющее в прекрасном лице девушки; ее гордые брови скорбно сдвинулись. В Свияжском проснулся мужчина, заиграла молодая кровь.

— Приду, птичка моя, приду, — тихо ответил он, наблюдая, как посветлело, словно озарилось смуглое лицо Драгини.

Он пошел к себе и лег на мягких подушках. Негу и лень навевала восточная обстановка, водка несколько отуманила мозг. Не хотелось ни двигаться, ни думать, хотелось только безмятежного покоя. И Свияжский отдался сладкому состоянию сонного полубытия.

Доносившиеся извне звуки замирали. Слышно было, как, звеня колокольцами и громко блея, прошло стадо коз, как прозвонили в монастыре к вечерне, как прошли с громкими песнями компании юнаков. Где-то вдали затих их смех, и все замерло в тишине и покое; только откуда-то из темного ущелья доносилось протяжное гуканье ночной птицы, почуявшей приближение своего темного царства.

«Будет валяться!» — сказал сам себе Свияжский, пересиливая неожиданную апатию.

Он встал, облил лицо, шею и грудь водою из длинногорлого кувшина, похожего на древнеэтрусский, и почувствовал себя бодрым, сильным. Щемящая тоска куда-то отлетела, молодое тело было полно жизни.

«В виноградник… Пойдем в виноградник!» — подумал он, и при этом из сумрака всплыли, глянули черные очи Драгини, зажигая кровь.

Николай Андреевич надел кафтан, прицепил шпагу и вышел.

Вершины утесов еще ярко рдели в румянце зари, а внизу, в долинах, клубился туман, все выше и выше, как щупальца, протягивая узкие полосы, белевшие в сгущающихся сумерках. Извилистой, узкой тропкой пошел Николай Андреевич вниз, к ущелью, где раскинулся виноградник, прилепившийся к черным скалам и сплошь захвативший их в свои цепкие, змеиные объятия, и вскоре вступил в полосу тумана.

Вдруг легкая, как газель, выскользнула из чащи виноградника стройная черногорка, восклицая:

— Москаль! Николай!

Крепко обвили его стан мягкие, горячие руки, жарко прильнули уста к его губам.

— Николай! Юнак мой! Богатырь мой, — лепетала красавица.

В сильных, стальных объятиях сжал ее Свияжский. Страсть захватила. Горячая волна прилила к сердцу.

— Драгиня! Хорошая моя…

Девушка так и припала к нему в страстном экстазе.

— Бери меня, свет очей моих!.. Твоя я… Твоя гордая Драгиня, — шептала она, положив голову на его плечо.

— Ай да москаль! — раздался за ними злобный возглас. Молодые люди обернулись.

В сумраке темным силуэтом вырисовывалась высокая фигура Данилы Вуковича.

— Ай да москаль! — повторил черногорец. — Мастер кружить голову глупым девчонкам. Да и чего же? Не опасно, для этого смелости не надо.

Свияжский был в особенном, приподнятом настроении; он готов был на безумную борьбу, готов был играть своею жизнью; что-то могучее и страшное поднималось в груди. Он готов был весь свет вызвать на бой, но не отдать этой девушки, которая испуганно прижалась к нему и биение сердца которой он слышал. Нахлынул какой-то странный задор.

— У меня смелости довольно, Данило, чтобы проучить и таких парней, как ты, — ответил он, выпрямившись и смотря в упор на Вуковича.

— Ой ли? Вот как? — злорадно воскликнул черногорец. — Видишь эту скалу? — добавил он, указывая на островерхий утес, горевший в пурпуре зари.

— Ну вижу.

— Там место только для двоих. Если там сражаться, то раненый должен упасть вниз и разбиться об острые камни. Если ты так храбр, то пойдем туда и подеремся на ятаганах или саблях,

— Ни на ятаганах, ни на саблях. У меня с собою только боевая шпага; я готов ею биться с тобой.