Въ одно изъ нашихъ свиданій Антонина приняла меня крайне сухо. Сплетни дошли до нея. Она высказала мн, что, проживъ на свт сорокъ лтъ съ безупречной репутаціей, ей поздно длаться игрушкой злословія: я, какъ это ей ни грустно, долженъ прекратить свои посщенія.

Я сталъ защищаться и совсмъ неожиданно объяснился въ любви. Говорю „неожиданно“ потому, что за пять минутъ передъ тмъ я не ршался и подумать о такомъ смломъ шаг… Я говорилъ долго, сильно, страстно, и, когда кончилъ, Антонина сидла блдная, дрожащая, а въ глазахъ ея я прочиталъ, какъ сильно она меня любитъ и какъ боится любить.

— Вы также любите меня! Скажите мн: да! — рзко сказалъ я.

— Это безуміе! — прошептала Антонина, — вы сами не знаете, что говорите.

— Я знаю, что люблю васъ!

— Вспомните, Иванъ Юрьевичъ, свои годы и мои!…

— Ваши годы!.. Вы моложе меня: вы чисты духомъ, вы мыслите, чувствуете, у васъ есть любимыя идеи, умныя занятія, полезныя цли, — жизнь ваша полна. Я пришелъ къ вамъ — съ испорченнымъ холоднымъ сердцемъ, съ пустою душей, пресыщенной и отравленной удовольствіями… Что же длать, если жизнь одарила меня ими прежде, чмъ научила, какъ ихъ принимать! Удовольствіе съ дтства было моимъ міромъ. То былъ ничтожный міръ, не стоило въ немъ существовать, и я проклинаю его ничтожество! Я искалъ ему замны, въ разныя окна глядлъ на свтъ, но отовсюду видлъ его чуждымъ себ и понялъ, что не міръ ничтоженъ, а жалокъ и ненуженъ я, неумющій приспособиться къ нему и найти въ немъ свое мсто. И, значить, осталось мн одно: махнуть на себя рукой, превратиться въ живого покойника, въ буйное и безпутное, но мертвое привидніе — врод тхъ, какъ доказываютъ въ „Роберт“. Явились вы, — и точно свтъ внесли въ мою тьму! Ожилъ я съ вами. Пересталъ чувствовать себя напраснымъ и глупымъ. Прикажите мн взяться за любое дло, — къ стыду моему, какое бы вы ни назвали, мн, лнтяю и неучу, придется приниматься за него съ азбуки — и все-таки врьте, оно будетъ по плечу мн, если я стану работать до вашему желанію, съ вами, для васъ. Не отталкивайте меня!

И я приблизился къ Антонин. Она, со страхомъ, отступила.

— Не подходите! — услыхалъ я ея шопотъ.

— Антонина Павловна!

— Я не смю ничего сказать вамъ… я не въ силахъ… Дайте мн собраться съ мыслями! уйдите!

— Одно слово!…

— Я отвчу вамъ… но теперь, умоляю васъ, идите!.. Посл, посл…

Я поклонился и вышелъ. Вечеромъ я получилъ отъ Антонины письмо: „Долгъ запрещаетъ мн писать вамъ, но я общала отвтить, и пишу. Извините, если выйдетъ несвязно. Мысли мои разбрелись. Я думала о васъ. Вы правы: я люблю васъ, я еще настолько женщина, чтобы любить. Только довряя вашей чести, ршаюсь я да эти безумныя строки. Я всегда презирала пожилыхъ женщинъ, увлекающихся соблазнами поздней любви. Теперь я презираю себя. Я никогда не буду принадлежать вамъ: это позоръ. Не подозрвайте меня, будто я боюсь свта, — о, нтъ! за счастье быть вашей я перенесла бы его судъ! Но я не въ состояніи отдаться человку, не вря въ его любовь, а въ вашу врить не могу: вы черезчуръ молоды для меня. Оставьте меня, забудьте. Ваше заблужденіе скоро пройдетъ, и, дастъ Богъ, вы найдете себ подругу до сердцу, достойную васъ, молодую. Не будемъ больше видться. Не пишите мн, - я не хочу. Я люблю васъ и, повторяю, еще слишкомъ женщина. Ваше присутствіе, ваши слова растерзаютъ мн сердце, потому что я хотла-бы врить вамъ, а врить нельзя. Въ мои годы, къ несчастью, могутъ еще любить, но уже не быть любимыми. Ваша А. P.“.

Я немедленно набросалъ отвтъ и послалъ Антонин Павловн. Съ часъ не возвращался мой человкъ. Наконецъ, мн подали конвертъ, надписанный знакомымъ женскимъ почеркомъ. Внутри оказалось мое нераспечатанное письмо… На другой день я встртилъ Антонину на Морской. Я собралъ весь остатокъ воли, чтобы говорить, по возможности, спокойно, и подошелъ къ Антонин:

— Ваше письмо — бредъ! — сказалъ я, — я хочу быть счастливымъ… я добьюсь!

Она отвтила мн умоляющимъ взглядомъ и — ни слова. Я продолжалъ:

— Счастье въ нашихъ рукахъ, зачмъ уступать его?

— Мы будемъ неправы…

— Передъ кмъ?

— Я - передъ вами, вы — предо мною, оба мы — передъ самими собой.

— Вы пишете, что не боитесь свта; не стыдитесь-же нашей любви!

— Я гордилась-бы ею, если-бы могла врить.

— Узаконимъ ее и оправдаемъ себя передъ обществомъ: будьте моею женою.

— Никогда! Съ моей стороны было-бы нечестно налагать цпи на вашу молодость… Мн сорокъ лтъ, а у васъ вся жизнь еще впереди.

— Антонина Павловна, вы губите меня!

— Я васъ спасаю!

Она отвернулась отъ меня и знакомъ подозвала свой экипажъ.

Цлую недлю затмъ я безпутничалъ, какъ никогда. Пьяный, я плакалъ. — Что за дурь нашла на тебя? — спрашивали меня пріятели, напиваясь на мой счетъ. Я ругался, но не проговаривался. Кутилъ-же я затмъ, что, трезваго, меня невыносимо тянуло къ Антонин, а, хмеля, я былъ увренъ, что не пойду къ ней: никакія силы не заставили-бы меня показаться ей пьянымъ…

Однажды я, еще трезвый, безцльно, съ похмелья, бродилъ до Петербургу. На Николаевскомъ мосту меня окликнулъ Раскатовъ.

— Ты слышалъ? — сообщилъ онъ, — изъ Москвы телеграфировали: Алеша Алябьевъ застрлился.

Алябьевъ! Мой ближайшій другъ, одинъ изъ учителей моей сожженной молодости!

Мн стало жутко… Въ своемъ тяжеломъ настроеніи, я принялъ это самоубійство за указаніе самому себ и, разставшись съ Раскатовымъ, въ раздумьи оперся на перила… Нева плавно выкатывалась изъ-подъ моста массивной срой полосой. Уже темнло; накрапывалъ дождь; во мгл осеннихъ сумерекъ легко было соскользнуть въ рку… Я медлилъ, — и вдругъ мн припомнился разсказъ, будто однажды, по случаю большого празднества, на этомъ самомъ мосту была такая давка, что чугунная ршетка не выдержала и рухнула въ воду, увлекая за собой много народа. Я живо представилъ себ страшную сцену, — слишкомъ живо: рзкій крикъ погибавшихъ такъ и зазвенлъ въ моихъ ушахъ… Я испугался и ушелъ отъ Невы. Призракъ смерти показался мн черезчуръ чудовищнымъ… Я долженъ былъ спасаться отъ него, — и пошелъ искать спасенія у Антонины.

Мн, отказали, но горничная не устояла противъ взятки и, за десять рублей, согласилась доложить. Не обо мн, потому что принимать меня было ей строго запрещено, а о княз Батыев, дальнемъ родственник Антонины Павловны, который слёгка похожъ на меня лицомъ, фигурою же, настолько, что издали и въ сумеркахъ насъ трудно распознать. Говорятъ, будто онъ — сынъ стараго князя Батыева только по паспорту, а дйствительный виновникъ дней его — мой покойный и не весьма почтенный родитель. Я не далъ Антонин времени открыть обманъ и вошелъ въ гостиную по пятамъ горничной, едва она начала докладывать. Антониза, одтая, какъ голубымъ облакомъ, въ мягко-складчатый пеплумъ стояла среди комнаты, со свчей въ рук; она хотла скрыться отъ меня, не успла и теперь не знала, какъ быть. Ни я, ни она не привтствовали другъ друга, словно мы не разставались съ послдней встрчи. Антонина была сильно взволнована: щеки ея горли яркимъ румянцемъ… Мы долго молчали.