Шрифт:
— Вы опять пришли! — тихо сказала Антонина.
Я молчалъ. Она поставила свчу на каминъ и протянула ко мн руки:
— Зачмъ?!..
— Слушайте! — заговорилъ я, и самъ не узналъ своего голоса: онъ звучалъ низко, хриплъ и обрывался, — слушайте! я знаю… я поступилъ нехорошо, придя къ вамъ. Но я пришелъ и приду опять, буду приходить къ вамъ, пока есть во мн воля жить. Гоните меня, — я стану сторожить васъ на улиц. Перестанемъ говорить о любви, не будемъ вовсе говорить о любви, не будемъ вовсе говорить, если вы не хотите, но позвольте мн видть васъ: безъ васъ мн смерть.
— А разв мн легче!?.
— Вамъ!.. Вы не любите!
— Нтъ, люблю, къ несчастью! Стыжусь, а люблю! Видитъ Богъ, три раза я была готова написать вамъ: „Придите. Я ваша!“ Я плакала, разрывая начатыя письма. Теперь я почти совладала съ собой… Я!.. Говорятъ, послдняя любовь опасне первой. А моя любовь къ вамъ и первая, и послдняя любовь! Довольно-же намъ волновать другъ друга… Овладйте собою и не смущайте меня!
— Антониа Павловна! я говорилъ вамъ, какъ много можетъ дать мн наша любовь. Теперь я не стану повторять вамъ ни своихъ плановъ, ни своихъ надеждъ, ни своихъ идеаловъ. Да у меня и нтъ никакихъ своихъ идеаловъ, — первый явился мн вмст съ вами. Что мое будущее?! Оставимъ его. Сжальтесь надо мною во имя настоящаго — ради насъ самихъ! За что мы, два независимыхъ существа, какъ будто боимся кого-то и безцльно вносимъ въ свою жизнь горечь ненужной разлуки?
— О, Боже мой!
— Антонина Павловна! не скрою отъ васъ: я не доброй волей пришелъ къ вамъ сегодня… Страхъ, да, страхъ выгналъ меня изъ дома. Смерть стоитъ за вашими дверями и ждетъ меня. Глупая, ненужная, безпощадная. Не думайте, чтобы я унизился до пошлости пугать васъ самоубійствомъ. О, нтъ! Я не пугаю, я самъ боюсь его, призрака смерти! Кровь леденетъ въ моихъ жилахъ, когда я думаю о конц… Во мн нтъ силы жить, — и хочется жить! нтъ воли умирать — и надо умереть!.. Пощади же меня! Ты сильна, дятельна, полна жизни: я слабъ, жалокъ, я самъ себя стыжусь. Единственная моя сила въ теб, чистая! прекрасная! любимая!
Антонина, сложа руки на груди, быстро ходила взадъ и впередъ по комнат, вздрагивая при каждомъ моемъ „ты“. Какъ дивно хороша была она! Ни разу чувственное желаніе не рождалось во мн въ ея присутствіи. Не оттого-ли я и полюбилъ ее такъ крпко? Но теперь кровь бросилась мн въ голову. Не помню, что еще говорилъ я. Антонина прервала меня движеніемъ руки… Помню лицо ея съ полузакрытыми глазами, съ прикушенной нижней губой, между тмъ, какъ верхняя вздрагивала, вздрагивала…
— Поклянись, что ты любишь меня! — съ усиліемъ выговорила она.
— Чмъ-же клясться? Тобой?! Я ни во что не врю, кром тебя!
Но Антонина уже не слушала меня и, заломивъ руки, восклицала:
— Господи! сдлай, чтобъ онъ говорилъ правду! сдлай!.. И, если онъ лжетъ, покарай не его, но меня за то, что я ему врю!
IV
Такъ страстно начала свою любовь странная чета…
Чуть не цлую зиму толковали о ней въ столичныхъ кружкахъ. — и, конечно, толковали скверно. Ни красота, ни личное обаяніе Антонины Павловны никмъ не принимались въ соображеніе, словно ихъ и не было. Вс считали только годы, вычитали 24 изъ 40 и издвались надъ остаткомъ 16.
Въ любовь Волынскаго никто не врилъ. — вс искали какой-нибудь задней гнусной цли, не нахолили, потому что Волынскій былъ очень богатъ, и сердились, что не находили.
Наконецъ, надоло, — притихли. Волынскій и Ридель жили тмъ временемъ то въ деревн, то заграницей. Возвращеніе Волынскаго въ Петербургъ и значительныя потери, понесенныя имъ въ одномъ каменноугольномъ предпріятіи, подали поводъ къ взрыву новыхъ пикантныхъ варіацій на игривую тему его связи съ богатой пожилой вдовой.
— Нечего сказать, красивая исторія! хорошъ Волынскій! — слышались голоса. — Такъ вотъ подкладка нашего романа: мы бросаемся въ рискованные аферы и, на случай несостоятельности, подготавливаемъ себ резервъ, въ вид капиталовъ старой развратницы — недурно расчитано!
Могуча въ людяхъ потребность «чужого скандала», и скоре Волга потечетъ отъ устья къ истоку, нежели свтъ откажетъ себ въ удовольствіи затоптать въ грязь любого изъ членовъ своего круга, при первомъ же удобномъ предлог и случа.
Волынскій почти не бывалъ въ обществ. Онъ мало безпокоился сплетнями. Онъ говорилъ:
— Когда-то свтъ восхищался разными моими амурными гадостями; пусть, для контраста, побранитъ теперь за первую честную любовь.
Но какъ-то разъ, смясь надъ одной изъ глупйшихъ выдумокъ своихъ недоброжелателей, онъ замтилъ слезы въ глазахъ Антонины Павловны. Беззаботность Волынскаго исчезла навсегда. Броня, неподдавшаяся ядовитымъ стрламъ злословія, потеряла свою крпость предъ скорбнымъ взоромъ любимой женщины, и стрлы начали достигать цли.
«Моя любовь причинила теб позоръ!» — думали любовники, глядя другъ на друга. Если Волынскій былъ грустенъ, Антонина Павловна волновалась:- «какую новую подлость потерплъ онъ за меня?» — и погружалась въ глубокое уныніе. Волынскій видлъ ея печаль; видлъ — открытую, прозрвалъ ее любящимъ взоромъ подъ маской напускного спокойствія, и незачмъ было ему спрашивать о причинахъ печали, и ничего онъ не могъ придумать, чтобы обезсилить и обезвредить ихъ. Противъ любовниковъ была даже не видимость, потому что Антонина Павловна — прекрасна, противъ нихъ возставало время, обиженное за законы, которыми оно ограничило влеченіе пола къ полу и торжество женской красоты. Не могли же Волынскій и Антонина Павловна помняться своими годами! Итакъ, Волынскому оставалось только сознавать тяжесть клеветы и свое совершенное безсиліе придать длу другую окраску въ глазахъ подлыхъ и злобныхъ людишекъ, упражнявшихъ на немъ свою мщанскую добродтель, да — приходить въ ужасъ и бшенство отъ этихъ горькихъ итоговъ. Со дня на день онъ сильне и сильне тосковалъ и озлоблялся. Онъ не думалъ еще о мести, но уже чувствовалъ, что негодованіе, медленно накипая въ душ, реветъ и заглушаетъ голосъ благоразумія, что гнвъ просится наружу…