— Господинъ! Богъ помянетъ доброе дло твое на послднемъ суд!

— Но! — лицо и голосъ судьи длаются строгими. — Если ты вздумаешь продолжать здсь свои шалости… знаешь?

— Очень хорошо знаю, господинъ.

— Я велю обрзать теб носъ и уши, потомъ тебя заскутъ плетьми до полусмерти, а наконецъ, уже полумертваго, повсятъ.

— И твой судъ будетъ правъ, господинъ. Потому что — такъ мн и надо, если я, въ отвтъ на гостепріимство, подниму руку противъ братьевъ моихъ, какъ поднималъ ее на неврныхъ.

— Не о томъ рчь, — перебиваетъ судья. Дло не о врныхъ и неврныхъ. Вообще, не смй шалить въ нашемъ околотк. Армянина — и того не моги тронуть! Понялъ? А не то — уши, носъ, плети и секимъ-башка!

Но, замтивъ, что, при воспрещеніи посягать даже на армянское благополучіе, лицо Мурада исполнилось самаго тоскливаго недоумнія, судья прибавилъ:

— Ну, а ужъ если теб не терпится, — ступай на турецкую границу… Тамъ это можно.

— Можно-то можно, — размышлялъ Мурадъ, уходя отъ судьи нищимъ пролетаріемъ, — но за то вдь тамъ, на турецкой границ, не одн овцы, а и волки живутъ: шайтаны-курды! Они смотрятъ на армянъ, какъ на свою законную собственность. Ограбить ихняго армянина — это значить залзать къ нимъ въ карманъ, чего они терпть не могутъ. У нихъ одно курдское племя съ другимъ дерется насмерть за право, кому изъ двухъ ограбить армянскую деревушку. Такъ чужой туда лучше ужъ и не суйся… Ухлопаютъ врне казаковъ и съ пущею охотою, чмъ армянина! И чего жадничаютъ? Какъ будто Богъ мало армянъ поселилъ на свт? На всхъ бы добрыхъ мусульманъ хватило!

Въ конц-концовъ, Мурадъ прожилъ цлое лто мирнымъ гражданиномъ. Иной разъ въ немъ разгорались привычныя вожделнія, рука сама ползла къ горлу какого-нибудь купца, у котораго на пояс болтался богато нагруженный денежный кошель, но… раза два-три въ недлю онъ встрчалъ на рынк или у входа въ мечеть судью, видлъ его черные колючіе глаза съ желтыми блками — и, хотя судья какъ будто даже не замчалъ его, Мурадъ почему-то невольно читалъ въ черножелтыхъ глазахъ этихъ: носъ, уши, плети, вислица. И онъ бросалъ свои мечты объ армянскихъ поясахъ съ золотыми монетами, объ оправленномъ въ серебро оружіи и — съ глубокимъ вздохомъ — шелъ копать канавы для орошенія полей, снимать виноградъ, жать сплый хлбъ. Разбойникъ притворялся работникомъ, ибо — носъ, уши, плети до полусмерти и вислица для полумертваго, — съ такими перспективами не шутятъ…

Но вотъ пали холода, дло шло къ зим. Пролетарій вспомнилъ, что у него за Араксомъ есть домъ и семья, разбойника потянуло къ своему углу, къ теплому очагу, къ красивой жен, къ ребенку.

— Иду въ Россію! — говорить Мурадъ пріятелямъ-поденщикамъ.

— Стало быть, жизнь и воля надоли? Ступай, дуракъ! тебя тамъ давно уже поджидаютъ. Заждались!

— Будто ужъ такъ, едва я ступлю за Араксъ, тутъ меня и поймаютъ?

— А почему тебя не поймать?

— Я знаю въ горахъ такіе закоулки, гд не ступала русская нога.

— Такъ неужели ты возвращаешься въ Россію затмъ, чтобы прятаться по горнымъ закоулкамъ?

— Нтъ, — я хочу видть свою жену, сына, тестя, тещу…

— Ну, смотри, братъ!

— А что?

— Да — чтобы свои-то и не выдали тебя, какъ выдавали многихъ, многихъ… Не тотъ теперь народъ пошелъ. Это старики были крпки на расправу. А теперь — народъ жидкій: пригрозитъ начальство, — и выдадутъ.

— Какой вздоръ! Чтобы моя Буль-буль меня выдала?!

— Сама еще и ремень принесетъ — руки связать.

— Она? Да вы знаете-ли, изъ-за чего я на разбой-то пошелъ?

Мурадъ — персидскій выходецъ, родомъ татаринъ.

Пришелъ въ Pocciю на заработки, нажилъ денегъ, влюбился, женился. Жена оказалась изъ зажиточной семьи, балованная, капризная, хорошенькая, съ прихотливыми требованіями отъ, влюбленнаго безъ памяти, мужа. Хочетъ и кусокъ състь послаще, и одться получше. Характера подтянуть бабу у Мурада не хватило. Что было накоплено раньше, прожили. Пошли дома исторіи, сцены, плачъ, попреки. Подай денегъ, подай нарядовъ, подай ожерелье на шею, перстни на пальцы! И, вмст съ тмъ, то и дло указываютъ съ укоромъ — и жена, и теща, и тесть:

— Вонъ, посмотри-ка, какъ живетъ Гассанъ-бекъ: самъ въ серебр, жена въ золот, у всей родни шелковые бешметы.

— Но вдь Гассанка, говорятъ, грабитель! — отвчалъ Мурадъ, — онъ обираетъ людей по большимъ дорогамъ.

— Какихъ же это людей? — возражаютъ ему.

— Назаріанца, Мсеріанца, Базарджіанца — слухомъ земля полнится.

— Да разв это люди?

— Какъ же нтъ?

— Это наши враги, армяне, торгаши и бездльники. Они сосутъ кровь изъ насъ, они выживаютъ насъ съ нашихъ земель. Ихъ Аллахъ веллъ грабить! Посмотри: мы вс здсь въ долгу у армянъ. Кто у нихъ теперь не въ рукахъ? Законъ за нихъ. А изъ нашихъ, — стало быть, — кто посмле, тотъ и защищается, какъ можетъ. Грабитъ, говоришь. Гассанъ-бекъ? Сказать то легко! А, коли мозгами немножко повертишь, то и размыслишь: не грабитъ онъ, а — у себя награбленное назадъ отбираетъ.

Такова татарская логика въ армянскомъ Закавказье, таковъ татарскій взглядъ на разбой.

Какъ почти всякій восточный человкъ, Мурадъ — строгій хранитель законности. Не спшите приходить въ недоумніе отъ столь парадоксальнаго сочетанія понятіи — «восточный человкъ» и «законность». Не врьте, что на Восток люди не сознаютъ правъ своихъ. Напротивъ. Правда, они довольствуются minimum'омъ правъ, какимъ можетъ удовольствоваться человкъ, по понятіямъ европейца, но за этотъ minimum они держатся съ такою энергіею, съ такою убжденною послдовательностью, какихъ не найти у самаго развитого конституціоналиста. Слова «здсь такой порядокъ! такъ велитъ законъ!» для восточнаго человка святыня; но въ то же время онъ требуетъ, чтобы этотъ законъ ровнялъ его и въ льготахъ, и въ строгостяхъ своихъ съ каждымъ изъ его сосдей. Въ Персіи ржутъ носы, уши, дерутъ плетьми, пытаютъ, казнятъ по подозрнію и т. д. Туземецъ, несогласный переносить всю эту муку, — извращенную изнанку гражданственности, — уходить къ намъ, потому что онъ слыхалъ о гуманности русскихъ порядковъ, о мягкости русскаго закона. Но въ отношеніи послднихъ онъ настолько же требователенъ, насколько былъ согласенъ, пока жилъ въ Персіи, чтобы законъ рзалъ ему носъ и обрубалъ уши. Его ничуть не смущаетъ, если персидскій судья отржетъ ему носъ и уши, потому что онъ знаетъ, что этотъ судья въ прав поступить съ нимъ такимъ образомъ. Но, если бы судь этому пришла фантазія наказать мусульманина, созвавъ армянъ и приказавъ имъ оплевать подсудимаго (что, увы! случалось на нашей территоріи), то оскорбленный мусульманинъ можетъ быть твердо увренъ, что на завтра будутъ обрзаны уши и носъ у неправеднаго обидчика-судьи, потому что такого издвательства персидскій судья наложить на мусульманина не властенъ. Къ намъ въ край бгутъ, пока вруютъ, что у насъ есть твердый, всхъ защищающій законъ. Законъ туземецъ знаетъ гораздо лучше, чмъ воображаютъ многіе его исполнители, поминутно превышающіе свою власть въ отношеніяхъ мирно-юридическихъ и не умющіе защитить ея престижъ, когда на нее нападаютъ разные Мурсакуловы, Наби и Шахъ-Гуссейны, съ оружіемъ въ рукахъ. Туземецъ протестуетъ противъ злоупотребленія властью какого-нибудь мелкаго полицейскаго чина.