Принадлежность всех трех очерков к глуповскому циклу несомненна уже и по заглавиям двух из них; она становится совершенно несомненной при изучении их содержания. Основной темой «Глуповского распутства», самого большого из трех очерков, является прежний вопрос о народе (по-прежнему именуемом «Иванушки») и об умирающем поместном дворянстве, которому пришла пора «откровенно окунуться в реку забвенья». На смену дворянским недорослям «Митрофанам» (первый мотив предисловия «Господ ташкентцев») идут здоровые духом и телом «Иваны»; отмирающее дворянство, ожидая гибели, может только распутствовать и прожигать жизнь. Дворянство это, как и в предыдущих, и в последующих очерках этого цикла, символизируется под именами Сидорычей и Трифонычей, при чем в «Глуповском распутстве» между ними впервые производится различение: Сидорычи — это ретрограды, а Трифонычи — либералы, при чем обе эти группы друг друга стоят. В следующем очерке глуповского цикла «Наш губернский день» Салтыков еще вернется к Сидорычам и Трифонычам и к их характеристике. Таким образом «Глуповское распутство» и по теме (конец дворянства), и по частным мотивам самым тесным образом связано со всем глуповским циклом в его целом.

Но в то же время «Глуповское распутство» по целому ряду мотивов является уже несомненным преддверием к будущей «Истории одного города». Вскользь намеченное сравнение Глупова с Римом дало впоследствии тему для обращения к читателю архивариусалетописца в предисловии к «Истории одного города»; ряд мест о губернаторе Глупова Зубатове (мест, показавшихся особенно неприемлемыми для цензуры) перешел потом в «Историю одного города» при описании подвигов глуповских градоначальников. Один только пример. В «Глуповском распутстве» автор вопрошает и отвечает: «кто предводительствовал нами в то время, когда мы войной шли на „Дурацкое городище“ (помните, та самая война, которая из-за гряды, засаженной капустой, загорелася, и во время которой глуповцы, на удивление целой России, успели выставить целый вооруженный вилами баталион)? — Зубатов». Этот шарж почти со всеми его подробностями перейдет через несколько лет в «Историю одного города», в знаменитые войны за просвещение, которые велись глуповскими градоначальниками, — и число таких примеров можно было бы значительно увеличить. Можно было бы указать еще и на связь «Глуповского распутства» с рядом других позднейших произведений Салтыкова; здесь ограничусь тоже одним из примеров на выбор. Знамя, которое местные глуповские дамы расшивают шелками, как знамя борьбы, ровно через десять лет снова появилось в очерке Салтыкова «Помпадур борьбы» (1873 г., из цикла «Помпадуры и помпадурши»), в котором дамы города Навозного подносят местному помпадуру «белое атласное знамя с вышитыми на нем словами: борьба». Таким образом «Глуповское распутство» переполнено целым рядом мотивов шаржа, которые лишь в позднейших произведениях Салтыкова достигли полного расцвета. Укажу заодно на связь «Глуповского распутства» и с предыдущими очерками глуповского цикла. В первом из них, в очерке «Скрежет зубовный», знаменитый эпилог его, «Сон», кончается тем, что «Иванушка», призванный судить да рядить, сперва прятался от страха под стол, а потом «не только сел на месте, но даже ноги на стол вскинул». В «Глуповском распутстве» повторяется тот же мотив: глуповцам велено пропустить Иванушек вперед и очистить для них место, а Иванушки обсуждают: «не пора ли им класть ноги на стол».

Вся эта связь с предыдущими и последующими произведениями Салтыкова делает «Глуповское распутство» одним из центральных очерков глуповского цикла; остается только пожалеть, что по цензурным причинам очерк этот в свое время не мог увидеть света. Мы видели, что Салтыков уже в самом конце 1862 года делал попытки вторично провести этот очерк через цензуру, прося Некрасова «похлопотать у Цеэ» за него; и позднее он не совсем отказался от надежды увидеть этот очерк в печати, как это можно судить по сохранившемуся автографу рукописи [167] . Но в те годы цензорский запрет оставался нерушимым; позднее же, когда цензурные условия и могли позволить Салтыкову напечатать «Глуповское распутство», тема его для Салтыкова уже устарела, так как от глуповского цикла он перешел к ряду других осуществлявшихся им замыслов.

То же самое можно повторить и о «Каплунах», тема которых также встречается и в предыдущих, и в последующих произведениях Салтыкова, связанных с глуповским циклом. Впервые мы находим ее и «Литераторахобывателях», где каплуны приводятся в качестве примера «горьких последствий самоуслаждения какойнибудь маленькой одной идейкой; вскоре после этого мы встречаем каплунов и еще раз в „Клевете“. Впоследствии, в 1868 году, в очерке „Легковесные“, Салтыков вспоминал о каплунах, как уже о прошлом русского общества. „Выло время, — говорит он там, — когда в нашем обществе большую роль играли так называемые каплуны мысли. Эти люди, раз ухватившись за идейку, усаживались на ней вплотную, переворачивали на все стороны, жевали, разжевывали и пережевывали, делались рьяными защитниками ее внешней и внутренней неприкосновенности и, обеспечивши ее разнавсегда от всякого дальнейшего развития, тихо и мелодично курлыкали“. В дальнейшем Салтыков говорит, что таким курлыканьем именно „ознаменовалась эпоха нашего возрождения“, и в виде примера такого курлыканья приводит обличительную литературу начала шестидесятых годов („Где вы, воспетые некогда мною литераторыобыватели?“). Но это только один частный пример; вообще же „каплуны“ для Салтыкова — понятие более общее, самым характерным определением которого является преданность одной идейке, всяческое идейное сектантство независимо от его направления. Вот почему в очерке „Каплуны“ сатирик одинаково иронически относится и к „каплунам настоящего“ — консерваторам, и к „каплунам будущего“ — либералам, ибо обе эти породы птиц характеризуются одинаковым самоуслаждением и самоудовлетворением, одинаково являются пернатыми города Глупова. А между тем — и в этом тема очерка „Каплуны“ — пока каплуны настоящего и будущего самоуслаждаются, „жизнь взывает к деятельности“, „насилие не упразднено, а идеалы далеко“, „массы сами желают устроить свою жизнь“. Как видим, все это уже знакомые нам темы глуповского цикла, к которому теснейшим образом примыкает в этот очерк Салтыкова.

Интересна судьба этого очерка, которая помогает нам выяснить одно противоречие, быть может уже замеченное читателями на предыдущих страницах. Дело в том, что в письмах к Некрасову и Чернышевскому Салтыков говорил о трех очерках, предназначенных им для апрельской или майской книжки „Современника“ за 1862 год, а между тем министр Головнин запретил только два из них. Почему же Салтыков не напечатал третий, и какой именно был этот третий очерк? Вопрос решается письмом Салтыкова к А. Н. Пыпину от 6 апреля 1871 года, в котором он говорит об идее очерка „Каплуны“. „Идею эту я развивал впоследствии неоднократно, и заключается она в том, что следует из тесных рамок сектаторства выйти на почву практической деятельности. Может быть, идея эта спорная, но во всяком случае в ней нет ничего недостойного. Н. Г. (Чернышевский), который тогда уже писал ко мне по этому случаю, оспаривал меня и убедил взять очерк назад“ [168] . Причины возражения Чернышевского и согласие с ним Салтыкова — понятны: направление самого „Современника“ было отчасти тоже „сектаторским“, и читатели того времени могли подумать, что сатирик, говоря о каплунах, высмеивает вовсе не консерваторов и либералов, а бросает камни в свой же огород. Салтыков предпочел не плодить недоразумений и отказался от мысли напечатать этот очерк, как ни тесна была его связь с глуповским циклом.

Еще теснее она в третьем из этих очерков весны 1862 года — в очерке „Глупов и глуповцы“, опубликованном только в наши дни. Очерк этот не только центральный для всего цикла, но вероятнее всего, что по нему и весь цикл должен был получить свое заглавие, а самый очерк предназначался быть вступлением к нему. По крайней мере, именно в этом очерке намечается введение к теме „глуповское возрождение“, которая развивается с такой подробностью во всех других очерках этого цикла. Попутно ставится вопрос — „что есть Глупов?“ и разрешается в том смысле, что Глупов реально не связан ни а одним из городов, но связан со всеми с ними вместе. Отсюда — иронически продолжает сатирик — может возникнуть мысль, что Глупов есть „нечто обширнейшее“; но, явно издеваясь над цензурой, сатирик ставит на вид читателям, что „такое предположение меня огорчает“… Что Глупов есть Россия — было ясно для читателей; а для цензуры Салтыков сообщал: „Глупов есть Глупов: это большое наведенное место, которого аборигены именуются глуповцами“… Далее в столь же иронических тонах описывалась география и топография Глупова, при чем по-прежнему (как и в очерке „Наши глуповские дела“) утверждалось, что „истории у Глупова нет“. Но тут же вскрывалось тождество между Глуповым и Россией фразою — „глуповцы некогда имели торговые сношения с Византией“, фразою, перешедшей впоследствии в „Историю одного города“. Население Глупова, рассказывается дальше в этом очерке, состоит из уже знакомых нам Сидорычей и Иванушек; о Сидорычах и повествуется в дальнейшем изложении очерка. Так как он не увидел в 1862 году света, то Салтыков в следующем году перенес ряд мест из него (о Сидорычах за границей) в очерк „Русские „гулящие люди“ за границей“, позднее вошедшем в цикл „Признаков времени“ (1869 г.). Приходится только сожалеть, что Салтыков в свое время не мог напечатать очерк „Глупов и глуповцы“ и назвать его именем весь стройный по мысли и цельный по выполнению глуповский цикл, который ему пришлось годом позднее разбить на две отдельные книги „Сатир в прозе“ и „Невинных рассказов“.

Остается сказать о двух последних очерках этого цикла — об очерке „Наш губернский день“, напечатанном в сентябрьской книжке „Времени“ за 1862 год, и очерке „После обеда в гостях“, появившемся уже в 1863 году, в мартовской книжке „Современника“. В одной из следующих глав еще будет указано, что в мае 1862 г. „Современник“ был приостановлен правительством на восемь месяцев за вредное направление; Салтыкову пришлось поэтому напечатать один из очерков глуповского цикла в журнале Достоевского „Время“. Глуповский цикл заканчивался автором в 1862 году, и хотя последний из этих очерков, как мы только что видели, был напечатан Салтыковым уже весною 1863 года, но написан был значительно раньше и тесным образом связан с предыдущим очерком, напечатанным во „Времени“. В этом убеждает нас сохранившийся автограф „Нашего губернского дня“, представляющий собою на 14 листах расширенную редакцию текста, со включением в него и очерка „После обеда в гостях“ [169] . Таким образом оба эти очерка были написаны еще летом 1862 года и представляют единое целое, заканчивающее собою весь глуповский цикл.

Оба очерка посвящены одной и той же теме — растерянности провинциальных властей перед новыми реформами, ставшими неизбежными после освобождения крестьян. „Откупа трещат“, — слышим мы испуганные возгласы действующих лиц первого очерка, — вводятся „независимые учреждения“, открывается „гласное судопроизводство“: и действительно, 1862 год был годом кануна последних реформ этой „эпохи возрождения“. Сидорычи и Трифонычи, либералы и ретрограды, взволновались настолько, что трудно стало уловить разницу между ними. „Чего хотят ретрограды, чего добиваются либералы — понять очень трудно. С одной стороны, ретрограды кажутся либералами, ибо составляют оппозицию; с другой стороны, либералы являются ретроградами, ибо говорят и действуют так, как бы состояли на жалованья. Повторяю: понять очень трудно… Скажу одно: если гнаться за определенными, то первую партию всего приличнее было бы назвать ретроградною либералией, а вторую — либеральною ретроградней“. Неудивительно, что при подобном отношении к провинциальным политическим группировкам, Салтыков в первом очерке сцену примирения их представил в виде пародии на примирение гоголевских Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Сатирик полагает, что обывателям волноваться совершенно не из-за чего, ибо все реформы сведутся в конце концов лишь к перемене местами обеих группировок. „Трифонычи сменяют Сидорычей, Сидорычи сменяют Трифонычей, — вот, благодарение богу, все перевороты, возможные в нашем любезном отечестве. Если такая перетасовка карт может назваться переворотом, то, конечно, нельзя не согласиться, что он совершается и на наших глазах. Пожалуй, можно сказать даже, что в настоящее время он совершается сугубо, потому что на место старых и простых Трифонычей поступили Трифонычи молодые, сугубые, махровые“. Такое положение дел приводит сатирика к вопросу, следует ли из этой перетасовки заключать, „что на том месте, где ныне стоит любезное отечество, будет завтра дыра?..“.