У них, у технологов, была гулянка в ресторане, а Должиков тем временем надраивал санузел. Пока нет Ланы. Она бы задала ему баню. А ей копаться в грязи позволить он не мог. «Балуешь?» — «Балую!» Кого же еще было ему баловать?

Человек в жизни, как солдат в походе. Каждому выдается персональный НЗ — неприкосновенный запас. Всякое такое: сухари, консервы, любовь к ближнему. Неприкосновенное раздаче не подлежит, но некоторые — по складу характера — не выдерживают, поедают или раздают. Он постоянно следил за своими чувствами — словно бы градусник совал под мышку: не переменилось ли что? Не переменился ли к Лане? Тот ли вольтаж? Все тот же был, ничего не менялось. Стрелка застыла на красной отметке, а дальше уже перегрев, аварийный режим. За себя он был по-прежнему спокоен и по-прежнему не спокоен за Лану. Это беспокойство он теперь формулировал, исходя из своих рассуждений о неприкосновенном запасе: Лана — раздавала, он — берег. Она, конечно, раздавала не то, что принадлежало ему, но все-таки раздавала: теплоту, ласку, заботу, участие. А он, как исправный солдат, всю жизнь хранил свой НЗ в запечатанном пакете, ждал команды — распечатать — и дождался. То, что хранится всю жизнь и не растрачивается по мелочам, то уж надежно, как срочный вклад в сберкассе. Лана была далеко не транжирка — в этом смысле, материальном, но душевные свои капиталы на сберкнижке не держала. Он не порицал ее, да и можно ли за такое порицать? Он только объяснял себя в беседе с самим собой.

Беседа затянулась, — еще разок протер он унитаз, отошел, глянул издали: блестит. Это как раз было не нужно, чтобы блестело, чтобы бросалось в глаза. И кафель блестел — тоже чересчур. Между тем пора бы и честь знать гулёнам, — он уже заволновался. Прежде был страх перед людскими толками, насмешками, грубостями на манер Близнюковой. Теперь он страшился другого: какой-то беды. Когда Ланы не было с ним, ему становилось тревожно. Она приметная: пристанут, нахамят, обидят. Эти рестораны — ну их к бесу! Она была порывиста, рассеянна порою, — на улицах движение, водители лихачат. Она была доверчива, легко сходилась с людьми, а люди разные; бывает, носят маски; доверчивому — не разобраться.

В своей тревоге он становился брюзглив, покряхтел, повздыхал: «Эх, маскарад, маскарад!»

К чему это ворчание? Да ни к чему. Стараясь все же оправдаться, он подумал, что ничего так не желает в жизни, так не жаждет, как уважения к себе, и уважают, да только — честно ли, не делают ли вида?

Сомнения ушли вместе с тревогой: звоночек был короткий, отрывистый, Ланин. Она всегда так звонила, будто уверена была, что ждет, прислушивается и, значит, услышит.

— Вот… тебе! — с порога протянула ему пучок оранжевых кленовых листьев. — Последние дары золотой осени.

А он засуетился. И дар принять, и снять с нее пальтишко, и руки обогреть; в такую пору — без перчаток? Не уследил, когда уходила. Букет? Куда же мы поставим? Он, впрочем, не был сентиментален и этих пыльных листьев, подобранных на улице, в квартиру не тащил бы. Но ей прощалось все; поцеловались. Она и не пила!

— Что там у вас, — спросил он, — не давали?

— Чуть-чуть, — сказала она, — шампанского. Я если выпью, умираю спать, а у меня еще работа.

— Ну, активистка!

— Нет, по другому профилю, по основному, — сказала она. — На завтра нужно кое-что подредактировать.

Она взяла халатик, пошла в ванную, дверь не прикрыла, рассказывала:

— Ай, жуткая толкучка, сумасшедший дом, обсчитывают, жулят, оркестр — пародия, шашлык — карикатура, ты ничего не потерял. Но именинница была на седьмом небе, и я довольна: сделали дело. Люша! — крикнула она. — Ты, кажется, опять выступал в этом жанре? Ну да, я же вижу! Я же просила ни к чему не притрагиваться! Я же сказала, что разделаюсь с делами и сотворю грандиозную чистку!

Она — разделается! Он мягко улыбнулся. Она и развлекалась в общем-то по-деловому, и с этой своей гулянки вернулась, как с очередного заседания, где не все было на деловом уровне, однако провели, сделали дело.

— А глазки спят! — заметил он, все так же улыбаясь мягко, когда она появилась в домашнем халатике.

— Ну, ну! Не агитируй! — обняла она его. — Завтра выходной.

Он тоже не лег еще, уселся в кресле, развернул газету, сегодняшнюю, читаную, но читанную наспех. Теперь уже покойно было, благодатно, Лана рядом, раскинула свое бумажное хозяйство по столу, — в мире беспокойно. Ну, это уж как водится: едва лишь унималось пожарище на одном краю земли, как разгоралось на другом. Теперь бурлила Африка. Стреляли, убивали. Но это было где-то далеко. Лана закинула руки за голову, прищурилась. Размышляла вслух или спрашивала совета? А если мы сделаем так, размышляла, введем в техрегламент визуальный осмотр поддона. Спрашивала? У него на коленях была газета, и в мире было неспокойно, но где-то далеко. Мысль, разумеется, он ухватил: осмотр поддона — самоконтроль; могу, сказал, только приветствовать, но что за спешность — техрегламент! — на ночь глядя?

Как будто заседание у них было, и кто-то нарушил порядок: она постучала карандашом по столу.

— Мне нужно, Люша, уходить из цеха.

Из цеха уходить ей было совсем не обязательно, да и куда же уходить? Достаточно было перейти на другой участок, об этом вскользь уже говорилось, но до поры откладывали это.

— Ай, брось! — поиграла она карандашом, покатала по ладони. — А перспективы?

Да ежели нет их во владениях Старшого, то где же они есть? Она сказала, что при Старшом не обанкротишься — цех твердо держит первенство, но и в космос не взлетишь. А хорошо б смотрелась на портретах! Я, кстати, не фотогенична, сказала она, и в крайнем случае пошла бы в ОГТ. Что же, это фирма! Но есть ли там вакансии, в отделе главного технолога? И возьмут ли ее?

— Возьмут! — поиграла она карандашом: подбросила — поймала. — Меня? Возьмут! В конструкторскую группу — хоть сейчас. Но по наладке или по нормалям я бы не хотела. Мне ближе технологический подотдел. Лишь бы куда я не пойду. Надо смотреть на несколько ходов вперед, и главное — чей ход. У нас есть парень в техбюро, который с утра излучает счастье только потому, что вечером по телеку будет какой-то хоккей. Можно ли так жить? Ты знаешь, Люша, — сказала она без передышки, — мне не хотелось бы появляться в техотделе с пустыми руками. С пустыми — ход не мой. А раз не мой, то перспектива не ясна. Мне нужно, Люша, что-то принести с собой, — нарисовала она это прямо на столе: какой-то эллипс. — И положить перед начальством как визитную карточку. Вот почему я спешу.