Уолдо Каннинг знал, что никогда не умрет. Он был стар — настолько, что даже сам не помнил, когда родился. Его волосы давно поседели, свисая с головы слипшимися клоками. Иногда под ними начинало чесаться, и тогда он брал большую щетку — старую, с металлическими зубьями, и проводил по коже, раздирая в кровь.

Уолдо редко выходил из дома. Да это и домом-то нельзя было назвать — маленькая, темная комнатка в полуподвале, забитая всяческим барахлом, пропахшая пылью и дряхлыми вещами.

Ему не нужен был свет — он наполовину ослеп от старости и не мог читать.

Когда-то, давным-давно, у Уолдо начали выпадать волосы — они вылезали целыми клоками, и старик разминал их в пальцах. С тех пор, на голове осталась большая лысина; плешь всегда казалась ему холодной и влажной на ощупь.

Потом волосы перестали вылезать, и он не знал, почему.

Каннинг передвигался с трудом. Его спина скрючилась, а грудь сжалась, и по ночам ему было больно кашлять. Тогда он вставал с кровати, вытаскивая ноги из грязной простыни, и ковылял через всю комнату к покосившему столу, где стояла шкатулка.

Шкатулка, благодаря которой он жил вечно.

Уолдо Каннинг открывал ее, и его старые, наполовину отмершие пальцы чувствовали золотую резьбу крышки. Там была картинка — очень красивая, он помнил, что красивая, но вот теперь никак не мог понять, что именно она изображала.

Его глаза уже не были в состоянии рассмотреть.

Уолдо Каннинг улыбался, вспоминая, как наполнял свою шкатулку. Старик опускал пальцы внутрь и перебирал то, что в ней лежало.

В эту ночь шел дождь — сильный, холодный, и Уолдо продрог. Он кутался в платок, шерсть давно истерлась, оставив только прожилки. Потом долго стоял над спиртовкой, прикасаясь пальцами к металлической кружке, в которой закипала вода.

Сперва ее поверхность была холодной и влажной, как дождь снаружи, потом начала теплеть.

Уолдо нравилось думать о том, что смерть не властна над ним.

Старик знал, это правда — он пережил всех сверстников, и из своей маленькой каморки в полуподвале наблюдал, как взрослели, старились и умирали люди. А сам оставался жить.

Потом кружка раскалилась, и ему стало больно; но все же прикосновение жаркого металла казалось очень приятным в промозглой комнате, в которую из щелей в окне заливал дождь.

Тогда он стал держать руку возле кружки, чувствуя ее тепло, и время от времени, исподволь, украдкой, как маленький ребенок, дотрагивался пальцами до раскаленной поверхности.

Уолдо любил детей.

Во дворе всегда их было много — и им всегда было нечем занять себя. Ходили группками и были рады любой компании. И тогда Уолдо поднимался к ним и начинал говорить.

И они отдавали ему свою жизнь, делая бессмертным.

Старик приводил сорванцов в маленькую комнатку и показывал вещи, которые собрал. Их было немного, он уже не мог рассмотреть, что из себя представляют его трофеи, и дети сами рассказывали ему.

Они много говорили Уолдо, и многое отдавали.

Старик услышал, как за стенами прогрохотал гром, и зябко поежился. Потом перепончатые уши уловили шум булькающей и вскипающей воды.

Он улыбнулся.

Ноги шаркали по полу, когда Уолдо Каннинг брел к столу со своей шкатулкой. Ручка у кружки тоже была металлической, и он обернул ее тряпкой, чтобы не обжигать пальцы. Его потрескавшиеся губы умакивались в кипяток, он пил, и чувствовал, как начинает согреваться изнутри.

Зачем жил старик?

Что доставляло ему радость?

К чему стремился?

Уолдо Каннинг не задавал себе этих вопросов — больше не задавал. Когда за маленьким окном, находившимся на уровне земли, светило солнце — он выходил, все так же кутаясь в протертый шерстяной платок, и с умиротворением сидел на скамейке, чувствуя, как теплые лучи насквозь прогревают иссохшее скрюченное тело.

В те дни, когда было особенно тепло, он снимал накидку, и потом долго и с удовольствием вспоминал о таких прогулках.

И там его обступали дети. Он любил детский смех, их голоса — старик не мог бы распознать по лицам своих маленьких друзей, но голоса — голоса он никогда не путал.

Уолдо слышал их и сейчас, когда перебирал сухими скорчившимися пальцами содержимое шкатулки. Он помнил, что говорил ему каждый из них — двадцать лет назад, тридцать, очень давно.

Все они были здесь — в маленькой комнатке. Они окружали его, говорили с ним, а он отвечал.

Уолдо не знал, отчего дети так доверяют ему, и не пытался понять.