Анталфи тотчас же, понятно, завел дружбу с русином. Они говорили по-русски, и ни я, ни немец ни слова не поняли из их разговора. Я смотрел в окно и любовался синевшими вдали вершинами Татр.

За этими горами и была Галиция, за Галицией Украина, а за Украиной…

— Этот товарищ, — сказал мне Анталфи, — русин.

— Да, — подтвердил по-венгерски белокурый, голубоглазый капрал. — Но я говорю также и по-венгерски. В соляных копях в Слатине все говорят по-венгерски.

— Ну, а как вы попали в чешскую армию?

— Меня забрали. Это случилось не по моей вине. Вы бы мне, пожалуй, и не поверили, если бы я вам рассказал, каким образом на меня напялили этот мундир.

— Как можно не верить слову товарища? — с упреком сказал Анталфи. — Расскажи, расскажи, братец, это очень интересно.

Капрал недоверчиво посмотрел на Анталфи и потом взглянул на меня. У него было открытое, честное лицо. Над левым глазом виднелся длинный глубокий рубец. Несколько минут мы пристально разглядывали друг друга.

— Что ж, я, пожалуй, расскажу. Это не тайна, и мне стыдиться нечего. Пусть стыдится тот, кто в этом виноват. С чего же начать?.. Так вот, румыны были уже в Слатине, когда мы узнали, что в Венгрии красное правительство. Румыны — это такие собаки! Вы и сами, верно, знаете, что это за люди. Они все утаивали от нас, все отрицали. Но мы все-таки разведали, сам даже не знаю, как, что в Венгрии наступили для господ плохие времена. Ну вот, раз как-то вечером заходит ко мне наш слесарь, механик Седеркеши. «Добрый вечер, коллега». — «Добрый вечер». Сперва речь шла о румынах, потом поговорили о русских, ну, слово за слово, Седеркеши спрашивает меня, не хочу ли я поехать в Будапешт, к красным. «Еще бы, чорт возьми, не хотеть!» — отвечаю я. — «Ну, если действительно хочешь, то собирайся в дорогу — завтра вечером, в одиннадцать, мы отправляемся. Только и виду никому не подавай, а то румыны нас забьют до смерти, если что-нибудь заподозрят».

Русин употреблял во время своего рассказа чисто венгерские выражения, и все же это звучало как-то странно. Немец из Рейхенберга спокойно храпел.

— Ну, дальше, — стал Анталфи торопить капрала, когда тот на минуту замолчал.

— Так вот, на следующий вечер собралось нас пятьдесят два человека, и мы двинулись в путь. Дорога была тяжелая: приходилось пробираться сперва мимо румынских патрулей, потом мимо чешских — днем спали в лесах, ночью шли. Одним словом, путь выдавался не легкий. Когда мы добрались до Тиссы, румыны уже были тут как тут, а красные вели бой где-то в окрестностях Солнока. Что оставалось делать? Мы повернули обратно. Уже тогда дорога была трудна, обратно же — сплошная пытка. Пока мы шли туда, нас подгоняла надежда, и мы не испытывали усталости; теперь же, на обратном пути, силы наши пришли к концу. Ничего поэтому нет удивительного в том, что чехам удалось нас захватить. Скажу правду: мы очень перепугались. Ну, а потом выяснилось, что чехи все же лучше румын: троих из нас они расстреляли, одного просто так убили, прикладом, а остальных одели в солдатские мундиры. Около трех месяцев я пробыл на немецкой границе и только теперь попал сюда, когда и так уже… все безразлично.

— Ну-ну, — сказал Анталфи, — спектакль еще не окончился.

Внезапно, сам не зная почему, я захохотал. Я смеялся без всякой причины и не в силах был остановиться.

Анталфи поглядел на меня удивленно, солдат же — с явным недоверием. Рассказывая, он отставил винтовку в угол и так близко подсел ко мне, хотя в нашем купе места было достаточно, что касался меня плечом.

Теперь же он сразу отодвинулся и схватил винтовку, словно ему угрожала опасность.

— Вы — офицеры, — сказал он враждебно.

— Чорта с два, офицеры, — ответил Анталфи. — Я уже сказал: мы — товарищи. Будь мы офицеры, нас сопровождали бы офицеры.

— Это раньше бывало. Ну, если вы не офицеры, чем вы можете доказать, что вы наши?

— Чем?

Я сунул ему под глаза руку. Уже больше двух недель я, по совету Анталфи, каждый день смазывал себе руки вазелином, но всякий, у кого хорошее зрение, сейчас же увидел бы, что мои ладони жестки не только от обращения с винтовкой.

Солдат посмотрел на мои руки — правую даже пощупал и, видимо успокоенный, снова отставил винтовку в угол.

— Я уже раз ожегся, — сказал он. — Один румынский солдат, уверявший меня, что он товарищ, залепил мне такую затрещину, что я вовек не забуду. И рука у него была пожестче, чем ваша… Этого мне недостаточно. Покажите-ка бумажку, если вы и впрямь товарищи.

— Такой бумажки мы показать не можем, такой у нас нет… Но мы сейчас сами убедимся, истинный ли ты товарищ, или только так болтаешь. Помолчи и послушай.

Не только русинский капрал, но и я сам с удивлением уставился на Анталфи. Он несколько минут задумчиво смотрел в пространство. Потом тихим голосом заговорил о Москве, о красноармейцах, о Ленине, о субботниках, о Кремле, о рабочих факультетах — о Красной Москве. Он рассказывал вполголоса, а мы молча слушали его. Чем больше оживлялся Анталфи, тем краснее становилось лицо русинского товарища. Он слушал с открытым ртом и от охватившего его волнения часто и прерывисто дышал, словно бежал перед тем по крайней мере целый час в полном вооружении.

— И это правда? — спрашивал он время от времени.

А Анталфи все говорил и говорил, и чем больше он говорил, тем увлекательнее становился его рассказ.

— Товарищ Ленин знает, как вое надо устроить, — с сияющим лицом сказал наш русинский товарищ, когда Анталфи умолк.

Мы все трое близко подсели друг к другу и долго не прерывали молчания.

На другой скамье лежал немец из Рейхенберга и громко храпел.

В Кошице, в полицейском управлении, мы долгое время просидели в общей камере. Так как никаких бумаг у нас не было, то никто о нас и не заботился. Нас ни разу не вызвали на допрос. Мы, пожалуй, пробыли бы там до страшного Суда, не приди в голову какому-то французскому генералу произвести поверку всем арестованным. Эта поверка была назначена на воскресенье, а потому уже в субботу надо было освободить из- под ареста всех тех, на кого должны были упасть взгляды столь высокопоставленной особы, обладавшей чувствительным сердцем. Один поручик-легионер занялся чисткой тюрем и арестных домов.

— А вы как сюда попали? — обратился он к Анталфи.

— Я — венгерский поданный, — заявил тот. — Помещик из окрестностей Будапешта. Мы с племянником, — он указал на меня, — бежали, в Словакию, от большевиков. Когда большевистская опасность миновала, мы хотели вернуться домой и зашли к жупану [17] в городе Прессбурге. И тут — бог видит мое сердце! — не знаю из-за чего, вследствие какого-то недоразумения, нас арестовали, отняли у нас шесть тысяч долларов, наши золотые часы и потом под охраной жандармов привели сюда. С тех пор никто нашим делом не интересуется.