— Гм!.. Выдумано не плохо. Я просмотрю ваши бумаги.

— Будьте так любезны, — благодарным тоном сказал Анталфи.

Это происходило в четверг утром. В пятницу рано утром капрал-легионер сообщил нам, что нас обоих навсегда высылают из республики и чтобы мы сейчас же готовились к отъезду, — нас под конвоем повезут в Австрию.

— Почему не в Венгрию? — рассердился Анталфи.

Капрал-легионер засмеялся.

— Ну, понятно! В следующий раз вас вышлют туда, куда вам будет угодно. В следующий раз…

В десять часов утра мы уже сидели в вагоне. С нами был еще один арестант, которого отправляли в Австрию, — белокурый, высокого роста парень. Сопровождал нас маленький, коренастый сыщик, меньше всего опасавшийся того, что мы удерем, зато очень дрожавший за свою жизнь.

— Дома ждут меня шестеро ребят и больная жена, — рассказывал он в сотый по крайней мере раз за время нашего полуторадневного путешествия. — Шесть малюток останутся сиротами, если я паду жертвой служебного долга. Жена — эта несчастная, больная женщина — все говорит мне: «Вот увидишь, Рихард, с тобой еще случится несчастье, увидишь, тебя еще убьют. Откуда же могут знать все те, с которыми тебе приходится иметь дело, откуда же они могут знать, что ты не хочешь причинить им ничего дурного, что ты на редкость добрый человек, что таким строгим делает тебя служба, а не твое сердце?» Служба, господа, служба! Шестеро детей, больная жена — и такая служба! Да, мы переживаем плохие времена, В мирное время я был учителем, и когда меня в пятнадцатом году отпустили из армии, я продолжал учительствовать; теперь же, когда чехи закрыли нашу школу, я нигде не мог найти себе работы. Не мог же я допустить, чтобы умерли с голода мои шестеро детей. А моя жена! Эта несчастная…

Наше путешествие продолжалось полтора дня, потому что мы ехали не прямым путем, через Прессбург, а окружным — сперва на Брюнн, а оттуда на Знайм, на австрийский пограничный пункт. Чтобы убить скуку, Анталфи трижды повторил свой рассказ о том, как в Прессбурге у нас отняли шесть тысяч долларов и золотые часы. Несчастного шпика вся эта история чуть с ума не свела.

— Если наш брат только искоса взглянет на чужое добро, и то уж беда, — сказал он плачущим голосом. — А важные господа все могут себе позволить. Вы, конечно, думаете, что бедные сыщики или жандармы украли эти шесть тысяч долларов? Нет, господа, это не так. Я теперь впервые слышу эту историю, но я мог бы поклясться блаженством своей души, что деньги эти украли офицеры — ни сыщику, ни жандарму гроша медного из них не досталось. Только жупан получил свою часть, — остальное, клянусь, до последнего гроша попало в карманы офицеров.

— Не знаю, — ответил Анталфи, — и это меня не особенно интересует. Главное — это то, что, наконец, хоть и кружным путем, мы все-таки приедем домой.

— Конечно, дома…

— …Всего будет вдоволь, — сказал Анталфи с гордым видом.

Мы разговаривали по-венгерски, а наш третий спутник ни слова не понимал по-венгерски. Он рассказал по-чешски, что с ним произошло. Анталфи с трудом понял его и потом передал нам его историю.

— Обыкновенный случай. Парень был чешским легионером, три года воевал во Франции против немцев. Как инвалид вернулся домой, и здесь ему в голову пришла несчастная мысль добиваться должности судебного пристава, на которую в это время зарился и двоюродный брат жандармского поручика. Поручик каким-то образом разнюхал, что парень этот родился где-то близ Вены, и, несмотря на то, что этот несчастный ни слова не говорит по-немецки, решил, что он австриец, и теперь его под конвоем высылают в Австрию. Когда он сказал, что не понимает по-немецки, его утешили, что это не такой уж трудный язык. Если он только будет прилежно учиться, то через год будет совсем свободно владеть «родным» языком.

В Знайм, на пограничную станцию, мы прибыли рано утром. Станция ничем не отличалась от остальных чешских станций, — если не считать того, что она была обнесена проволочным заграждением. Жандармский вахмистр принял нас от сыщика, потом передал другому жандарму-капралу, который отвел нас на какую-то конюшню — темную, сырую, вонючую деревянную постройку. Там мы улеглись на провонявшую навозом солому и, закурив папиросы, принялись болтать. Особых новостей у нас не было, а потому от скуки мы вскоре заснули. Время уже шло к вечеру, когда капрал нежным ударом ноги в бок растолкал нас.

— Ну, идемте!

Он повел нас опять к вахмистру, который теперь уже не был так скуп на слова, как утром, хотя и отдавал свои распоряжения коротко, по-солдатски.

— Вы обойдете стоящий на вторых путях поезд и заберетесь в угольный вагон. Один лишь кочегар знает, что вы там будете находиться. Смотрите, чтобы никто вас до Вены не видел! А там можете делать, что хотите, это меня не касается. Поняли?

— Поняли.

— Есть хотите?

— В последний раз мы ели вчера вечером.

— Так… А деньги-то у вас есть?

— У меня есть немного.

— Давайте сюда. И садитесь скорей, а я пока куплю вам чего-нибудь поесть.

Анталфи дал ему двадцать чешских крон.

— Ну, ступайте.

Это было наше последнее приключение в Чешской республике.

Вахмистра мы, понятно, больше не видели. Двадцать крон он, верно, сохранил себе на память о нас.

Едва мы забрались в угольный вагон, как раздался свисток. Несколько минут спустя мы уже оставили позади себя пограничные столбы, где с одной стороны — чешские легионеры с пулеметами, а с другой — австрийские жандармы с винтовками стояли на страже мира.

Вокзал был еле-еле освещен, и нам удалось не замеченными выскользнуть из угольного вагона. В виду того, что выходы охранялись слабо, мы без особого труда выбрались на улицу. Электрические часы на фронтоне вокзала показывали без нескольких минут час ночи.

Стояла прекрасная теплая осенняя ночь. После тюрьмы, конюшни и угольного вагона воздух венских улиц показался нам необычайно мягким. Мы шли молча, лишь чех время от времени бормотал про себя ругательства. Широкие улицы были почти безлюдны, трамвайные пути заброшены, дуговые лампы не горели.