— Мне подробности не интересны, я честный человек.

— Знаю. Именно поэтому я и предлагаю вам поступить к нам… Или вы, быть может, полагаете, что наша работа недостаточно честна? Так, что ли? Гм. Ну, ладно. Не будем спорить. Теперь ведь демократия! Демократия дает вам право считать мою профессию нечестной, меня же лишает права требовать удовлетворения за обиду. Впрочем, в данном случае я и не добиваюсь удовлетворения. Я знаю, что прав, — и это для меня высшее удовлетворение.

Он улыбнулся, и я понял, что он играет мною, что вся его приветливость направлена на то, чтобы сделать меня податливее. Меня так и подмывало чем-нибудь запустить в него.

— Вы, друг мой, еще очень молоды и считаете важным многое такое, что люди более зрелые уже не могут, да и не хотят принимать всерьез. Уже целый ряд коммунистов более зрелого возраста предложили нам свои услуги…

— Неправда! Клевета! Ложь!

— Ложь? Ну, как знаете. Я хотел вам только добра, но если вы мои намерения принимаете иначе… Я, знаете ли, принял вас с такой любовью только потому, что при виде вас вспомнил о сыне. Сын мой, примерно одних лет с вами, в русском плену, где-то в Сибири, бедненький! Увидев вас, я подумал… Мой бедный Курт, может быть, также нуждается в помощи. Я поэтому решил пойти вам навстречу, надеясь, что всевышний тогда сделает так, чтобы и у моего сына оказался покровитель. Но вы отталкиваете руку помощи, которую я вам протягиваю. Что же я могу тут поделать! Не силой же заставлять вас принимать от меня помощь…

На минутку я подумал, что был несправедлив к этому человеку и что он действительно считает предложение, сделанное мне, благим делом. Но эти мысли тотчас же исчезли, потому что полицейский продолжал:

— Правда, я был немного несправедлив к своему сыну, сравнивая его с вами. Мой сын никогда не падал, да ни при каких условиях не падает так низко, чтобы быть на содержании у женщины, чтобы жить на деньги своей любовницы, как это делаете вы.

— Как?

— Полиции, друг мой, все известно. Будьте уверены, мы знаем также, что вы злоупотребляете правом убежища и вербуете здесь людей для красной армии. Мы знаем, что вы ходите в кафе на деньги студентки из Югославии, и для нас не является тайной, что на средства этой барышни вы приобрели себе зимнее пальто. Не вскакивайте, мой друг, прошу вас сесть и успокоиться. Я больше не стану касаться этих неприятных тем и не собираюсь журить вас… Но если уж вы отказываетесь от моей помощи, то выслушайте, по крайней мере, совет: никогда и ни при каких обстоятельствах не забывайте о человеческом достоинстве. Что сделано, то сделано, но в будущем постарайтесь лучше оберегать свое человеческое достоинство. Это я вам отечески советую, от чистого сердца. Ну, а что касается остального, то если вы обязательно хотите работать на фабрике — странный вкус! — то, может быть, я сумею вам в этом помочь, хотя вы и вели себя в отношении меня далеко не так, чтобы заслужить мою помощь. Ну, да бог с вами… Вы, значит, хотите работать на фабрике? Ладно. Но работы на фабриках у нас, в Австрии, нет. Ничего не поделаешь. Поэтому помочь вам я могу только тем, что предоставлю вам возможность выехать туда, где легче получить работу, где нужны фабричные рабочие. Куда вы хотите ехать — в Чехо-Словакию или в Югославию?

— Я хочу остаться здесь, в Австрии, в Вене.

— Ну вот — опять капризы! Вы же сами несколько минут назад говорили, что хотите работать на фабрике! Я пытался отговорить вас, но вы на этом настаивали. Стало быть, вам следует ехать туда, где есть нужда в фабричных рабочих. Так как же: в Югославию или в Чехо-Словакию? Или, может быть, обратно в Венгрию?

— Я хочу остаться здесь, в Вене.

— У нас на службе? На службе у полиции?

Лист бумаги, который в течение всего допроса он держал в руке, оказался постановлением о высылке. Видя, что все его уговаривания ни к чему не приводят, он вручил мне постановление и устно подтвердил, что я должен немедленно покинуть пределы Австрии. Тотчас же откуда-то появился сыщик, которому было поручено доставить меня на вокзал и позаботиться о том, чтобы я немедленно выехал.

— Живей, а не то опоздаем.

— Я подам жалобу, я буду протестовать! — воскликнул я.

— Ладно, ладно. А пока что поторопитесь, мой молодой друг, — ответил полицейский офицер.

На вокзал мы поехали трамваем. Когда мы вошли в помещение вокзала, сыщик, взяв меня под руку, отвел в дальний угол.

— Я социал-демократ, — сказал он шопотом, — организованный социал-демократ.

Я не понимал, к чему он клонит, а потому продолжал молчать.

— Вот что, товарищ, — продолжал сыщик. — Вам нет никакого смысла уезжать. Да и куда? Чехи вас без паспорта к себе не пустят. Наши же, раз вы уже будете по ту сторону границы, ни в коем случае не впустят вас обратно. Такая «свободная» поездка чаще всего кончается Венгрией, а что там, — это вы, вероятно, лучше моего знаете. Словом, яснее ясного, что уезжать вам не следует.

Совершенно ошеломленный, я уставился на сыщика.

— Что же вы мне советуете, товарищ?

— Что? Первым делом разорвите распоряжение о высылке и бросьте его вон в ту корзину для бумаг, а затем подпишите эту расписку.

Он сунул мне в руку бумажку, где значилось, что я даю настоящую расписку в получении у полицейского чиновника Венцеля Губера полкаравая хлеба и железнодорожного билета третьего класса до города Знаима.

— Распишитесь, — торопил меня сыщик. — У меня мало времени. Побудьте еще здесь, а потом идите на все четыре стороны, — только на старую квартиру не возвращайтесь и. конечно, прежней фамилией больше не пользуйтесь. В кафе «Габсбург» вы можете сравнительно дешево приобрести себе личные документы на любое имя. Обратитесь к кельнеру Елинеку. Запомните хорошенько: Елинек. Он вас направит, куда следует. Ну, поторапливайтесь — мне некогда.

Я подписал расписку и тепло простился с сыщиком социал-демократом. Из денег, полученных на железнодорожный билет, он дал мне ровно, сколько нужно было, чтобы доехать трамваем в город. Погуляв с четверть часа перед вокзалом — зачем мне нужна была эта прогулка, я до сих пор не знаю, — я поехал в центр и первым делом направился в кафе, где постоянно бывал Анталфи.

Анталфи я со всеми подробностями рассказал все происшествие. Он никак не мог понять, почему полицейский офицер остановил свой выбор именно на мне.

— Ну, да это и не важно, — сказал он под конец. — Главное, Петр Ковач уехал, и тебе теперь нужны новые документы. Подожди, я допью кофе, и мы пойдем в кафе «Габсбург». Ночевать сегодня ты будешь, понятно, у меня.

В кафе «Габсбург» мы подсели к угловому столику. Вокруг нас господа и дамы, одетые в дорогие, яркие платья, кричали так, словно им за это платили. Тут и там двое-трое посетителей, в отличие от прочей публики, тихо перешептывались, наклонив друг к другу головы: видно было, что они здесь не ради развлечения, а по делам. За столиком рядом с нами пузатый господин запивал шампанским завтрак, состоявший из яиц всмятку. Анталфи заказал кушанье и как будто невзначай спросил седого, сгорбленного кельнера, где бы ему разыскать своего земляка и старого друга, господина Елинека.