— Петр Ковач, — вслух прочел высокий сыщик, стоявший рядом со мной.

— Петр Ковач? — переспросил другой, оставшийся у дверей. — Вы и есть тот Петр Ковач, которому принадлежит это удостоверение?

— Да.

— Одевайтесь. Вы пойдете с нами.

— Куда? — спросил я скорее удивленно, чем испуганно.

— Не спрашивайте, а одевайтесь и следуйте за нами.

Пойтек немедленно поспешил мне на помощь.

— Тут, повидимому, какое-то недоразумение, — вмешался он. — Петр Ковач — политический эмигрант и имеет соответствующее…

— Не ваше дело, — оборвал его сыщик. — Петр Ковач пойдет с нами, а вы ложитесь и не суйтесь не в свои дела.

Пойтек замолчал, но не лег.

Пока я одевался, он стоял рядом со мной, босой, небритый, в рваной грязной рубашке. Он был бледен, и взгляд умных карих глаз печален. В комнате было холодно. Пойтек дрожал, но лег только тогда, когда поджарый сыщик закричал на него:

— Пойдите вы к чорту! Чего вы тут точно в почетном карауле торчите!..

Пока я одевался, сыщики просмотрели удостоверение нашего четвертого сожителя. Оно ничем не отличалось от моего, тем не менее они нашли его в полном порядке: дело, стало быть, было не в документе, а во мне самом. Зачем понадобился я этим мерзавцам?

Прежде чем тронуться в путь, один из сыщиков удостоверился, — очень, впрочем, поверхностно, — не спрятал ли я чего- нибудь в постели; другой же спросил, где мои вещи, и неодобрительно покачал головой, услышав, что никаких вещей у меня нет.

— Пошли.

На извозчике меня доставили в здание Центрального полицейского управления, а там, без предварительного допроса, посадили в одиночную камеру. Камера оказалась сравнительно уютной. Кровать, ожидавшая меня там, была во всяком случае гораздо удобней моей кровати в бараке. Мне сильно хотелось спать, но, несмотря на хорошую кровать и тишину, заснуть не удалось. Я тщетно ломал себе голову, зачем я им мог понадобиться. Уж не из-за готтесмановской ли красной армии? Но ведь все это совершенно несерьезно. Или, быть может, это дело рук сестры Драги? Но что могла про меня сказать госпожа майорша? Или с Анталфи стряслось что-нибудь неладное, а так как я получил от него на пальто…

Уже рассвело, когда усталость, наконец, взяла свое. Я не успел выспаться, как явился тюремный надзиратель, неся миску с похлебкой. Я умылся, оделся и, поев похлебки, улегся, одетый, на кровать и снова заснул.

Вскоре надзиратель разбудил меня.

— На допрос!

Меня повели к полицейскому офицеру. В жизни еще не встречал я таких вежливых полицейских.

— Садитесь, пожалуйста. Курите?

— Нет, спасибо.

— Как вам угодно. Но если вы не хотите взять у меня папиросу только потому, что вы в обиде на меня за свой арест, то вы неправы. Ваш арест — дело не моих рук, освобождать же вас буду я. Но, конечно, — этого я не собираюсь оспаривать, — вы, как и всякий арестованный, вправе направлять ваше негодование именно на меня. Ваша прославленная демократия дает вам на это право.

В левой руке он держал папиросу, в правой же у него был лист бумаги.

«Вероятно, сведения относительно меня», — мелькнуло у меня в голове.

Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга.

Полное лицо полицейского носило очень приветливое выражение, и это впечатление еще усиливалось благодаря коротко остриженным, почти совершенно седым волосам.

— Ваша знаменитая демократия… — повторил он, видя, что я как будто не намерен ему отвечать. — Вы, быть может, плохо понимаете по-немецки? — спросил он после некоторой паузы. — Ну-с, я попытаюсь говорить попроще. Вы безработный?

— Да.

— Получаете пособие?

— Нет, не получаю.

— Гм. Значит, вам приходится жить в очень плохих материальных условиях? Бедность не порок, а потому скажите мне откровенно: очень туго приходится?

— Да.

— Не обижайтесь на вопрос: на что же вы, собственно, существуете?

— Я и сам, по правде сказать, не знаю, на что живу.

— Так-с, не хочу быть назойливым. Простите, если задал вам щекотливый вопрос… Итак, поскольку вы живете в чрезвычайно скверных материальных условиях, вам, естественно, хотелось бы получить какую-нибудь работу? Так ведь?

— Конечно.

Полицейский погрузился в глубокую задумчивость. Он сидел спиной к окну, так что свет падал на меня, его же лицо оставалось в тени. Он закурил новую папиросу, затем вынул часы и долго смотрел на них. Мы оба молчали.

— Итак, вы ищете работу? Вы, надеюсь, не очень разборчивы?..

— Нет, я не разборчив.

— Прекрасно. В такое трудное время и нельзя быть особенно разборчивым. Впрочем, работа, которую я собираюсь предложить вам, при настоящих условиях является одной из лучших. Нельзя даже сказать, чтобы это была очень тяжелая работа. Необходимо некоторое знание людей, безусловная честность — и ваша работа окажется полезной и для вас и для общества. К тому же мы будем вам вполне прилично платить…

Он опять выдержал паузу, но теперь я уже не стал дожидаться, пока он снова заговорит.

— Если я вас правильно понял, вы хотите, чтобы я стал полицейским шпионом?

— Полицейским шпионом! Какое некрасивое выражение! Хотя оскорбительный привкус слова «шпион» давно уже отошел в прошлое. Во время войны наиболее героическую работу выполняли именно шпионы. Но, во всяком случае, вы правы: я хочу ходатайствовать перед государственной полицией именно в том направлении, чтобы она приняла вас в число своих сотрудников. Работать у нас и легче и прибыльнее, чем на фабрике, не говоря, уже о том, что работу на фабрике у нас, в Австрии, вы вряд ли получите. С тех пор, как началась эта самая демократия, здесь столько безработных… Словом, вы вряд ли можете надеяться в ближайшие год-два получить работу на фабрике. А нельзя ведь до бесконечности жить дружеской поддержкой, в особенности, когда сами друзья не миллионеры. На то же, чтобы вновь начать существовать за счет большевизма, вы, как умный человек, надеюсь, не станете рассчитывать. Большевизм — это дело прошлого. Венгерские коммунисты раз навсегда скомпрометировали в Европе идею революции. Русская революция тоже близится к концу. Словом, я не преувеличиваю, говоря, что единственная серьезная возможность для вас вернуться в человеческое состояние, — это поступить к нам на службу? Что до подробностей…