Ольга почти не слушала его. Или нет, она слышала звук его голоса, ласкающий и любящий, и душа ее баюкалась в волнах этого голоса, уплывала, уносилась куда-то и не нарушала покоя измученного тела.

Тогда он взял ее руки и стал согревать их своими поцелуями, робкими, но жаркими нескончаемыми поцелуями.

Она смотрела на него, не отрывая своих рук и постепенно выходя из оцепенения, вновь возвращаясь к жизни из тихих снов, в которые погрузили ее его слова.

Она могла только произнести:

— Милый…

Потому что сердце ее было полно благодарности к этому юноше, но неожиданно судороги прошли по ее телу, и она засмеялась, сначала тихо, потом все громче и громче.

Скарынин, бледный, вскочил с кушетки. Он испугался, потом оскорбился. Ему показалось, что она издевается над ним.

— Прощайте…

Но, собрав последние силы, Ольга сквозь приступы мучительного смеха, разрывающего ей грудь, крикнула:

— Нет, нет, не надо, не уходите… Это пройдет!

И когда он вернулся к ней, все еще недоумевающий, но замкнутый, она ухватилась за рукав его пиджака и уже спокойно сказала:

— Останьтесь. Сейчас придет и Раиса, и мы поедем с вами куда-нибудь в ресторан — хорошо?

Скарынин молча опустил голову. Ему казалось, что у него отняли что-то самое дорогое. Откуда он мог знать, что только голод владел всеми мыслями Ольги и заставлял говорить такие странные непонятные вещи.

Они поехали в кабачок, в который во что бы то ни стало потянул их товарищ Раисы по консерватории — Левитов. Он уверял, что это самое интересное место в Петербурге, потому что там можно встретить всех знаменитостей в области искусства {23} . Сам он тоже готовился в знаменитости и много говорил о своем голосе. Он позволял Раисе ухаживать за собой, и со стороны они производили забавное впечатление.

Хваленый кабачок этот устроен был где-то в подвале и внешним своим обликом напоминал монмартрские кабачки, но далеко не так был оживлен, как они.

Под низкими его сводами, ярко расписанными, можно было увидать несколько молодых писателей, художников и актеров с неизменными их спутницами. Собственно, спутницы эти были занимательнее своих знаменитых кавалеров, потому что в них еще все было — плохо скрытая игра; в их платьях, прическах, манере говорить чувствовалось желание изображать собою что-то, и это-то заставляло их жить лихорадочной жизнью и часто, делая их смешными, вызывало любопытство.

Здесь не было легкого непрерывающегося говора Монмартра, естественно оживленных лиц, определенно усвоенных кричащих костюмов и движений. Здесь был все тот же болотный Петербург, желающий во что бы то ни стало походить на Париж. И потому все — разговоры, лица, улыбки, самые стены — казались нарочитыми, подчеркнутыми, мгновениями застывали, как напряженная натура перед глазами художника, и вновь оживали, меняя маски.

Когда Ольга со своими спутниками входила в низенький зал из темной передней и расписывалась в какой-то книге, всем известный актер рассказывал на эстраде смешной анекдот, а публика сдержанно смеялась.

Но донельзя натянутые нервы Ольги заставляли ее особенно остро воспринимать окружающее. Ей сразу же почудилось, что все эти люди делают вид, что им весело, и у нее безнадежно сжалось сердце.

Она жевала сухой бутерброд, но не чувствовала радости утоления голода: ела только потому, что нужно есть.

На нее обращали внимание. Поражали ее скромное синее платье, ее естественность, ее лицо с выпуклыми неверными глазами. Почему улыбался ее рот, а в изломах бровей пряталось страданье.

Скарынин пил красное вино и молчал. Он молчал упорно, соглашаясь на все с убитым видом. Он не хотел думать, разбираться в происходящем.

Певец Левитов переходил от одной группы к другой. Раису упрашивали петь, и уже кто-то брал аккорды.

Высоко держа над головами поднос со стаканами, лакей разносил чай.

Не видный никому режиссер расставлял на сцене марионеток, и все было почти так, как в настоящем кабаре.

Полный мужчина в сером просторном костюме долго смотрел на Ольгу внимательными глазами из-под золотого пенсне, раньше, чем она уловила его взгляд и поняла, что именно на нее смотрят.

Он медленно подвигался к ней, точно припоминая что-то и боясь ошибиться.

Потом, заслоненный чьей-то спиной, он неожиданно вырос перед вздрогнувшей Ольгой.

Она глянула на него почти испуганно,— так внезапно было его появление, так потрясена была она смутным, но неодолимым воспоминанием.

Скарынин поднялся вслед за Ольгой, зараженный ее нервной порывистостью. Он стоял, склонившись над противоположным концом круглого столика, за которым они сидели до этого, и тоже смотрел в лицо незнакомца, готовый на все и почему-то заранее предубежденный против него.