Кодекс чести того времени включал соблюдение тайны переписки; так что обе стороны находились в равном положении: никто не мог воспользоваться своим оружием, не погубив себя в глазах общественности. Чтобы в этом убедиться, Друг людей объявил в письме к Эмили: «Я писал согласно времени и положению вещей, и буду так делать всегда; это ничего не доказывает в отношении настоящего» — и дополнил это неловкое письмо выговором де Мариньяну: «Разве я чего-нибудь от вас требовал? Ни одного из прав, которые предоставляют мне наши законы и обычаи Прованса. Я предоставил вам располагать средствами и доходами вашей дочери по вашему усмотрению».

К этой ведущейся без его участия переписке Оноре Габриэль присовокупил, для приобщения к делу, ловкое и неискреннее письмо: «Вы любили меня, дорогая Эмили, вы очень любили меня; а первый мужчина, которого женщина полюбила, никогда ей не безразличен. Вы скорее возненавидите меня, нежели перестанете испытывать ко мне всякие чувства. Но с чего вам меня ненавидеть?.. Разве знавали вы мужчину чувствительнее меня? Знавали вы человека, более способного на благородные и великодушные поступки, более целостного в своих главных деяниях?.. Я прекрасно знаю, что не слоны досаждают, а мухи, и что человек, способный на великие деяния, может быть невыносим в повседневной жизни… Неужели же вы думаете, что мужчина в 33 года точно таков, каким был в 24?.. Бедная Эмили, послушай человека, который любит тебя, чьи интересы совпадают с твоими, единственного в мире, чьи интересы совпадали бы с твоими. Развод? Каким образом ты его получишь? Конечно, я не хочу жены поневоле, но уж тем более не могу покинуть свой дом, чтобы доставить своей жене удовольствие блистать в труппе актеров. Я слишком люблю вас, чтобы поверить, будто мелкие светские соображения могут перевесить в вашем сердце сознание долга; вы достаточно уважаете меня, чтобы быть уверенной, что я приехал в Прованс не для того, чтобы упиваться унижением, и что я не отступлю, потому что столько сделал, чтобы вас вернуть».

Это письмо осталось без ответа; возможно даже, что оно вернулось непрочтенным.

Процесс становился неизбежен; требовалось лишь дозволение Друга людей, поскольку Оноре Габриэль, лишенный гражданских прав, находился под его опекой. Сильно тревожась теперь по поводу своих писем и опасаясь новых судебных издержек, маркиз де Мирабо долго колебался.

Бальи узнал, что, несмотря на браваду, Мариньяны сильно боятся проиграть процесс; он постарался убедить старшего брата. В конце концов тот нехотя уступил: «У меня нет никакого права мешать этому господину судиться; и поскольку он знает так же хорошо, как и я, что это способ развестись с женой, я вовсе не хочу, чтобы он обвинял меня в том, что я преграждал ему дорогу».

Вырвав, наконец, согласие у главы семьи. Бальи с племянником поселились в Эксе.

Приезд Мирабо в Экс-ан-Прованс в январе 1783 года стал крупным событием. «Когда я приехал, все бежали от меня, как от Антихриста», — писал Мирабо, спокойно перенося свою опалу, словно предчувствовал, что однажды этот город будет носить его на руках.

После трех месяцев, проведенных в деревне, городские удовольствия получили еще большую прелесть. Мирабо посещал притоны и был удачлив в игре; на выигранные деньги он уплатил несколько долгов и своими щедротами завоевал себе популярность у простонародья. Он не смог удержаться от глупостей: появлялся на людях с актрисками и под конец всего соблазнил любовницу своего верного слуги Легрена.

Поведение Мирабо глубоко потрясло местную элиту, которая, за исключением снисходительной госпожи де Ванс, закрыла перед ним все двери и приняла сторону Мариньянов. Притворяясь, будто не замечает этого остракизма, Мирабо поздравил с Новым годом супругу и тестя. Не получив ответа, он написал повторно в конце января. Подателю письма Мариньян сурово заявил: «Ответа не будет; пусть господин де Мирабо делает, что хочет».

Чтобы никто не мог сказать, что он все-таки воспротивился примирению, Мирабо вновь попросил о встрече с женой — в присутствии Бальи. Эмили отказалась наотрез: она сильно гневалась на мужа и больше не решалась появляться на публике. Бальи писал, что «по словам одной модистки, появился некий господин, расстроивший балы и представления в Толоне, и теперь уж ничего не продашь». Эти слухи распространяли Мариньяны, чтобы дискредитировать Мирабо в глазах широкого круга.

К удивлению провинциального общества, бывшего в курсе всех событий, Оноре Габриэль прождал весь февраль. Поскольку жена хранила молчание, он послал ей последнее письмо, предупреждая, что обратится к правосудию; письмо вернулось нераспечатанным.

Назревало сражение. «В этой провинции у меня осталось мало родственников, мало тайных друзей и почти ни одного явного, чтобы бороться против самого авторитетного семейства, против уроженца города Экса, славящегося самым любезным обществом, самыми могущественными друзьями, самым лучшим поваром», — рассудительно пишет Мирабо, не питающий никаких иллюзий по поводу дальнейших событий.

Из двадцати четырех адвокатов, имевшихся тогда в Эксе, Мариньяны заручились поддержкой двадцати трех, в том числе знаменитого Паскалиса, в дальнейшем защитника свобод Прованса, Симеонов, будущих графов при Империи, а главное, Порталиса, который впоследствии прославился составлением Гражданского кодекса. К услугам Мирабо оставили одного-единственного защитника, молодого стажера по имени Жобер, который потом сделал хорошую карьеру, но на тот момент был никому не известен.

Процесс, который мы коротко опишем, уже в ту эпоху был признан самым примечательным бракоразводным процессом XVIII века, как по статусу заинтересованных сторон, так и по перипетиям, возникавшим по ходу слушаний. К тому же он сыграл значительную роль в Истории: если бы Мирабо вернул себе жену, он стал бы одним из могущественнейших прованских аристократов и заседал бы в Генеральных штатах, отстаивая права своего сословия. Не удовлетворив его требований, эксские судьи превратили Мирабо в деклассированный элемент. Отвергнутый своей кастой, вынужденный жить одним днем, гражданин, который мог бы стать спасителем своей страны, если бы его использовали в нужное время, станет символом бунта против властей, а в глазах народа — олицетворением Революции.

Из-за провинциального злопамятства городских магистратов убежденный аристократ стал плебейским трибуном. Возможно, эта ошибка перевернула судьбу всей Франции: несправедливость к великому человеку порой обходится дороже, чем угнетение целого народа, так как легче заставить замолчать обездоленных, чем заглушить голос гения.

Ничто так не напоминает войну, как судебный процесс: там выстраивают позиции, производят разведку, дают бои местного значения и генеральные сражения; успех переменчив: если одержать его слишком быстро, противник переходит в оборону и призывает на помощь подкрепление. Оно бывает разного вида, и чаще всего это лжесвидетельство. Под спудом передергиваемых фактов, неполных или тенденциозных показаний, судьи, раздосадованные, если они не подкуплены, начинают тосковать. Чтобы покончить с этим, они принимают решение под влиянием настроения, указки «сверху», порой в соответствии с законом, реже — по справедливости. Обычно не удовлетворены обе стороны: одна — потому что ей дали недостаточно, другая — потому что у нее запросили слишком много; они обжалуют приговор в вышестоящей инстанции. Снова начинаются перепевы; стороны делают утверждения или отказываются от своих слов без всякой причины — разве что их решение продиктовано неприглядными мотивами. Под конец все недовольны и к тому же зачастую разорены или обесчещены.