Хотел добавить: «Оплачено», но побоялся ненароком обидеть Машу, вроде как предлагая ей объедки. А может, то, что все равно уже оплачено, наоборот, успокоило бы ее?

Есть поговорка: сытый голодного не разумеет. Так вот, сейчас происходило обратное: сытый пытался понять психологию голодного. Вернее, голодной.

Он исподтишка наблюдал, как Маша изо всех сил старается есть помедленнее, откусывая от бутерброда с осетриной крошечные кусочки и долго, тщательно их пережевывая. Тем не менее на лице ее было написано такое детское, неподдельное удовольствие от деликатеса, что это окупило все их страдания от дурного спектакля.

Прежде чем взять с тарелки что-то еще, она застенчиво и немного недоверчиво поднимала на него глаза и спрашивала чуть-чуть виновато:

— Ты точно больше не хочешь?

— Даже смотреть на еду противно! — со всем пылом отвечал Иоанн.

— Очень свежее. — Маша, казалось, считала своим долгом все же его уговорить.

Естественно, он отказывался. И она вновь принималась уплетать, теперь уже смелее. Хорошо, что антракт оказался долгим, и, когда прозвучал звонок, посуда была пуста.

...Во втором акте на сцену выскочил дородный босой мужик в женском парике и подоткнутой юбке. Маша содрогнулась: из-под подола торчала мускулистая волосатая нога, которая напомнила ей что-то жуткое... но что именно — она тогда так и не смогла понять.

Мужик принялся кататься по сцене, почти акробатически приземляясь то на живот, то на лопатки. При этом он что-то утробно выкрикивал и в промежутках между репликами истерически хохотал.

Девушка покосилась на том Шекспира, лежавший у Иоанна на коленях. Соколов перехватил ее взгляд, и они синхронно пожали плечами: в «шпаргалку» заглядывать бесполезно, ведь непонятно, из какого акта трагедии взят сей омерзительный персонаж.

Они одновременно приложили к уху наушники с синхронным переводом и с изумлением поняли: да ведь эта образина играет... кормилицу!

Переводчик монотонно и равнодушно читал текст:

В тот день она себе разбила лобик,

А муж мой (упокой его Господь —

Вот весельчак-то был!) малютку поднял.

Что, говорит, упала ты на лобик?

А подрастешь — на спинку будешь падать.

Не правда ли, малюточка? И что же!

Клянусь Мадонной, сразу перестала

Плутовка плакать и сказала: «Да».

Как долго шутка помнится, ей-богу, —

Хоть проживи сто лет, а не забыть:

«Не правда ли, малюточка?» А крошка

Утешилась и отвечает: «Да».

Видимо, это была режиссерская находка: персонаж, похоже, изображал и кормилицу, и ее мужа-весельчака одновременно. Возможно, особо изощренные ценители сценического искусства могли бы усмотреть тут какой-нибудь очень тонкий фрейдистский подтекст. Но нормальные зрители — вряд ли. А мужик все задирал и задирал свои чудовищные ноги, призывно раздвигая колени и демонстрируя публике немытые босые подошвы...

Когда он наконец удалился, крутанув напоследок задом, и Мария, и Иона вздохнули с облегчением.

Зато кое-где в зрительном зале раздались аплодисменты. Неясно было: приветствует ли публика режиссерскую находку или окончание сцены?

Но вот началось решительное объяснение Ромео и Джульетты. То, что сынок не может войти в дом, а разговаривает с мамашей из сада, вызывало некоторое недоумение.

«Не иначе как завалил сессию в институте и его выгнали, как Сашеньку, — со смешком подумала Мария. — А может, просто замок у них сломался и входную дверь заклинило. Ему повезло, что на улице не зима. А впрочем, в Вероне морозов, наверное, не бывает...»

В довершение абсурда Джульетта вышла на балкон с большим красным надувным мячом. Перебрасываясь репликами, герои одновременно кидали друг дружке и этот спортивный снаряд.

Ромео, чмокнув мяч в румяный бок, торговался:

— Ужель, не уплатив, меня покинешь?

Следовал меткий бросок вверх.

Джульетта вопрошала:

— Какой же платы хочешь ты сегодня?

Бросок вниз. Сынок, возвращая мяч, прикидывал, как бы не продешевить:

— Любовной клятвы на мою взамен!

Джульетта не давала себя облапошить:

— Ее дала я раньше, чем просил ты. Но хорошо б ее обратно взять!

Ромео, завладев мячом, не желал вновь расставаться с имуществом:

— Обратно взять! Зачем, любовь моя?

Мамаша, как опытный бухгалтер, объясняла условия сделки:

— Чтоб искренне опять отдать тебе.

Это успокоило Ромео, и он опять прицелился для очередного броска.

Тут из-за сцены раздался утробный голос кормилицы (или, вернее, кормильца):

— Синьора! Где же вы, синьора!

Видимо, акустика в зале была не совсем привычной для труппы «Сандвича». Зов прозвучал слишком громко. Ромео кинул мяч, как баскетболист, но... промахнулся.