«Мой кошмар, я не можу жити без тебе. Унижай, уничтожь, убей, если хочешь! Ты — вся моя жизнь. И я действительно не могу без тебя. Ты мое дыхание и моя кровь. Моя казнь и мое счастье. Может быть, ты больше не захочешь со мной встретиться. Через несколько часов придет утро, и в предрассветных спазмах нового дня чужой мужчина проведет меня к двери. И я уйду от него по ступенькам пустоты, уйду навсегда, не запомнив ни лица, ни имени, забывая обо всех чужих постелях. Мне плевать. Ощущение чужих рук и чужих голосов, словно несмываемая печать, оставят болезненное клеймо на моем теле. И до боли, до спазм, я буду ненавидеть каждое лицо, каждый вдох — потому, что ты всегда будешь единственной реальностью, существующей в моем теле. Я люблю твои руки, имя, глаза. Люблю твои неудачи, твои болезни. Люблю твою нелюбовь ко мне и все, что ты мне не отдал. Люблю твое хладнокровие и равнодушие, распятое в моем сердце. Мне все равно, что будет дальше. Но посреди пустоты я всегда буду звать твое лицо, я всегда буду звать тебя и искать в толпе, где бы я ни была и где бы ты ни был. Потому, что я не могу без тебя. Я уже не могу без тебя, даже если ты этого не понимаешь».

Боль, наслаиваясь кругами, ложилась отпечатком в молчащие проемы застывших стен. И мне было так больно, как будто в реальности меня резали кусками. Я знала, что утром, как только я вернусь в свою постель, я буду ходить вокруг телефона кругами и долго набирать номер, и слушать телефонные гудки, молчащие мне вслед. Телефон — хладнокровно молчащий монстр, своей полированной поверхностью умножит и углубит мои застывшие раны… Во власти собственной боли я не обратила внимания на то, что кто-то шевелится рядом со мной. А потом чей-то незнакомый голос сказал прямо мне в ухо:

— Ты устала?

Вздрогнув от неожиданности, я резко обернулась, чтобы разглядеть рядом с собой чужое, абсолютно не нужное мне лицо.

— Ты устала?

Я улыбнулась. Непонятно почему, но эта улыбка причинила мне сильную боль.

— Нет. Конечно, нет. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Тебе было хорошо?

— Что?

— Тебе было хорошо со мной?

— Очень.

— Значит, ты приедешь?

— Куда приеду?

— Ко мне в Москву?

— Зачем?

— Как это зачем?!

Тут во мне впервые стал проявляться здравый смысл — что было весьма странно в такой ситуации.

— Я бы приехала, но я не знаю о тебе совсем ничего.

— Чего ты не знаешь?

— Ну, например, твой адрес, телефон, место работы.

— А, это же мелочь! Сейчас все запишу!

Легко спрыгнув с постели он порылся в кармане и вытащил массивную записную книжку.

— Вот, держи. Это моя визитка. На ней указан мой рабочий телефон, мобильный. А с обратной стороны я напишу свой домашний телефон и домашний адрес.

Пока он царапал на картоне несколько строк, я внимательно рассматривала его и поражалась тому, что могла найти что-то общее с моим кошмаром. Между ними не было ничего общего! Абсолютно ничего!

— Держи. Смотри, не потеряй.

— Хорошо.

— Теперь диктуй.

— Что диктовать?

— Свой телефон. Адрес.

Сначала я забыла свой телефон. Потом адрес. Потом он странно подозрительно посмотрел на меня. Но когда я забыла свою фамилию, он спросил:

— Что с тобой?

Я улыбнулась, чтобы не расхохотаться ему в лицо (мне не хватало только гостиничных истерик!)

— Ничего. Совсем ничего. Понимаешь, мне так с тобой хорошо, что я забыла обо всем на свете.

Он расплылся от удовольствия. Мне захотелось в него плюнуть. Неужели ни один мужчина никогда не видит себя со стороны? Умиление было так явно выписано в его лице, что меня затошнило. Я боялась, что он прочтет истину в моих глазах. Но он не прочел.

В три часа ночи я очнулась как от резкого толчка в грудь и долго не могла понять, где нахожусь. Липкая пелена, еще не упавшая с глаз, мешала смотреть. Кто-то чужой, о котором я ничего не знаю. Было холодно, и на окне занавески шевелились от ветра. Я попыталась прийти в себя и понять, что меня разбудило. Не холод. Я обернулась. На белом фоне подушки выступало чье-то лицо. Резкие скулы, жесткий подбородок, запавшие глаза. От всего этого было не понятно, что делать — смеяться или плакать. Он был нелеп. Нелеп и неуклюж до ненависти, до отчаяния. Истина о моей тоске проступала как приговор. Что я сделала? Зачем я это сделала? Я всегда относилась к сексу легко и ненавязчиво — как к выпитому стакану холодной воды. И в единении тел не пыталась искать единения душ. Но я разочаровалась в этом той ночью — впервые в жизни. Может, совсем не так следовало искать? Может, именно от этого я проснулась как от глухого удара в грудь в незнакомой, казенной комнате? Ночью? Около трех?

Мятые простыни явно хранили отпечатки наших тел. Те, кто был до меня. Те, кто будут после. Я чувствовала себя оплеванной. Я пыталась понять, что значит — любить душой. Но мои попытки сурово разбивались о рифы житейской безысходности. Я чувствовала такую редкостную пустоту, которую испытывала только один раз…

Многие дни после той встречи с моим кошмаром, когда я ходила больная, потерянная, неприкаянная по застывшему, отчужденному городу. Я ловила себя, что могу простить все… даже то, что он сказал… Но мысль о том, что он мог предпочесть мне другую женщины вызывала просто непереносимую боль… Именно мысль о том, что после меня можно пойти к кому-то еще причиняло боль, не имевшую аналогов и сравнений.

Я всегда стремилась к тому, чтобы быть лучшей. Доказать это составляло для меня огромный смысл. Я усиленно боролась за место под солнцем и всегда сгорала в этой борьбе. Меня никто не бросал. Это я уходила. Уходила сама, потому, что считала так. Я всегда хотела быть лучшей. И сравнения с кем-то не могла простить. Может, это было глупостью, но мне было бы намного легче, если б я застала объект своей любви в постели с другим мужчиной. Мужчину (гомосексуальный опыт) я могла простить. Женщину — никогда. Не умевшая лгать, я не терпела лжи другого человека. И не умела забывать. Даже если бы я простила, то не смогла бы забыть.