— Куда приедет?!

— В больницу, конечно! Потом в милицию.

— Чего вдруг?

— Ты что, не видишь, сколько тут камер? Он будет добиваться справедливости! Нас же избили! Мы герои! Никто не смеет безнаказанно бить журналистов! Все это увидят!

Он так и раздувался от гордости! Я едва удержалась, чтобы не захохотать в голос. Держала руку и посреди этого что-то необыкновенное захватывало меня, поднимаясь волной. Мне даже стало трудно дышать. Острый луч проезжавшей мимо машины прорезал темноту и рассыпался искрящейся дробью вдоль наших лиц. Мы встретились глазами. Легкая улыбка мелькнула и тут же скрывалась на его губах. Мы подъехали к главному входу больницы.

Кафельный пол приемного покоя был очень грязным. Потревожив покой двух полупьяных санитаров возле дежурной стойки, мы ввалились оголтелой, шумной толпой. Так как мы были крутые, то обхаживать нас вывалили все дежурившие специалисты из всех отделений. И растерялись, увидев совсем не серьезные раны. У столичной журналистки и оператора — нервный шок и эмоциональный срыв (восторг от сенсации, которую они получили). У замдиректора — несколько синяков и незначительных ушибов. У меня — рана на руке, не требующая наложения швов. Рану промыли какими-то дезинфицирующими средствами и забинтовали. Меня осматривали два травматолога и один дежурный хирург. Порез на руке, требующий внимания стольких специалистов, вызвал у них большое удивление. Мне порекомендовали позже мазать руку какой-то мазью, не носить тяжестей и поменьше ею работать. Только хирург, в надежде подработать, порекомендовал еще раз прийти к нему на прием, но я отказалась.

Когда я вышла, меня ждали, чтобы ехать в милицию. Оказывается, с нас уже сняли побои. Приехал мой директор. Он рассыпался целым набором сочувственных охов — но глаза его светились от восторга. Такой скандал выпадал раз в жизни, а скандал для телеканала — это успех! Увидев Сергея, расшаркался со светской галантностью. Два высоких официальных лица заверили друг друга в благополучном завершении инцидента. Сергей принес сожаление от лица артиста, продюсерского агентства и всех официальных структур. Потом заверил, что был личным свидетелем того, что все журналисты вели себя безукоризненно и не могли вызвать абсолютно никаких нареканий со стороны работников милиции. Вообщем, все вокруг быстро пропиталось сахарным сиропом. Единственным человеком, искренне сожалеющим о случившемся, стал мой оператор, который все это благополучно пропустил и долго не мог себе это простить.

Я жутко скучала и не могла дождаться того, кого закончится литься поток этих нелепых сладких фраз. Тухлый запах больничного коридора действовал мне на нервы. Там, в больничном вестибюле, возле этих важных двоих я чувствовала себя как потерявшийся маленький ребенок.

Вспоминая тот момент, я часто останавливаюсь на нем в своей памяти. Останавливаюсь, намеренно делая паузу, сотни раз. Потому, что меня все время мучил вопрос — что было бы, если бы я оттуда ушла? Я останавливаюсь в памяти и отвечаю себе: уйти было правильно. Это был бы очень правильный и умный поступок. Но я не совершила его — и там, в приемном покое больницы знала, что не совершу. Мне хотелось тепла любой ценой. В тусклом свете желтой ночной лампы я смотрела на его лицо.

Я смотрела, настойчиво изучая каждую черточку, впадинку, морщинку. В ямочке возле подбородка пряталась глубокая тень. Под напускной грубостью уверенного, нагловатого бизнесменского лица я угадывала, что он был более нежным и утонченным. Я медленно застывала в том предвкушении, которое похоже на саму любовь. Когда до самой любви остаются считанные минуты — например, пять минут. Он казался мне прекрасным. Внутри все спуталось, вмешалось и наконец слилось воедино острой вспышкой: два таких похожих, но таких разных лица — он, мой кошмар… Я терялась под грузом нахлынувших на меня ощущений. И в этой острой вспышке я не могла даже помыслить о том, что уйти было бы самым правильным, что я только могла сделать. Уйти — жестко и быстро, ни разу не оглядываясь назад.

В тот момент желание уйти было очень страшным — например, как желание кого-то убить. Я не могла даже подумать о таком ужасе. И потому — не могла поступить иначе. А в вестибюле постоянно толпились какие-то люди. Щелкали затворы фотоаппаратов, горели красные глазки камер. Забегу вперед и скажу, что не последовало такого скандала, о каком все мечтали. Происшествие на концерте осветили совсем немного — и только. Было проведено служебное расследование и агрессивного полковника понизили в звании с целым рядом каких-то служебных взысканий. По крайней мере, нам так сказали. Если честно, я думаю, что в пониженном звании он проходил совсем недолго — до тех пор, пока не утихнет скандал. Впрочем, я не интересовалась его дальнейшей судьбой. Мне было на это плевать.

На следующее утро была проведена небольшая пресс — конференция, на которой особенно усердствовал замдиректора. Он просто жаждал купаться в лучах славы. Наш директор договорился с ментовским руководством, на следующий день страсти поутихли и никто больше ничьей крови не жаждал. Еще через три дня мы собрались в кабинете директора на очередное служебное совещание — и о тех страстях не было сказано ни одного слова. История закончилась, точка была поставлена. На последующих концертах фестиваля нас никто больше не трогал и не бил. Замдиректора на них больше не явился, скинув все на меня с оператором. Ну, а мне было не до того, чтобы ворошить в памяти события или требовать скандала. То, что волновало меня тогда, было гораздо важней.

— Хочешь, поскорее отсюда уйдем?

Я обернулась. В тусклом свете лампочки все выглядело иначе. Почему-то у него были расширенные зрачки. А может быть, мне просто так показалось. Затоптанный кафельный пол, словно мрачный остов затонувшего корабля, напоминал сомкнувшиеся надо мной стены. Тогда я еще не знала, что нужно бежать! Мне хотелось спасения и защиты. Именно поэтому до неприличия откровенно я заглядывала в его глаза. Я не знаю, почему люди верят. Мне показалось, что ему можно верить, что он способен меня защитить… Тогда. Если сегодня мне потребуется защита, я найму охрану или обращусь к адвокату.