Ноги отказывались его слушаться, пока он пробирался темными проулками к своему дому. Зачем шел, и сам не знал. Денег в квартире не было. Документов тоже. Все было спрятано под той же помойной кучей, что и Вера Хитц. Нужно было ехать туда, забирать все свое добро и убираться подобру-поздорову. Пацана наверняка нашли. Живого или нет, это уже не его печаль. Нужно сматываться, думал Михайлов, и все равно шел…

Угол последнего гаража, в тени которого он замер, был его завершающим укрытием. Дальше идти нельзя. Темно было только около его подъезда, там не горел фонарь, он никогда не горел. Деревья, кустарник. Здесь же все было как на ладони. Сделай он шаг, выйди из тени, и его могут увидеть.

Михайлов топтался минут десять, прежде чем решился на этот шаг. Для начала он в деталях продумал, как перебежит освещенное пространство и спрячется в подъезде соседнего дома. Поднимется на последний этаж. Заберется на чердак, а потом вылезет на крышу. И уж с крыши-то наверняка все хорошо увидит. И тех, кто его заждался, маршируя с коляской у подъезда (бред какой-то!), и, может быть, того, кто сейчас прячется так же, как и он.

Он выбрался из укрытия. Выбрался и пошел почему-то ровным спокойным шагом, вместо того, чтобы промчаться на скорости.

Он сделал шаг или даже два, а может, и все три, когда в грудь его что-то ударило.

Иван так растерялся, что даже ставший привычным леденящий ужас его не взволновал. Он замер на месте и с удивлением понял, что не может дальше двигаться. Ну просто шагу не может сделать, как ни старается.

— Что за черт! — пробормотал он и хотел побежать, но вместо этого начал заваливаться на спину.

Падение не было болезненным, хотя он ясно слышал хруст щебенки под лопатками, да и боль от самого удара исчезла куда-то. А вот холод, который прежде скользил лишь по его позвоночнику, стоило ему испугаться, начал вдруг разрастаться и топить, топить его. Он — этот дикий безжалостный холод — охватил его ноги и начал гладить по рукам, плечам и все норовил подобраться к сердцу. А оно еще билось… Иван ясно слышал его стук — робкий, несмелый и такой редкий…

— Я умираю, — прошептал он, глядя в звездное небо. — Это конец.

И тут он вдруг улыбнулся. Улыбнулся тому, что страх наконец-то отпустил его. Он просто-напросто исчез, и больше не скручивал ему внутренности, и не заставлял думать и мучиться: куда бежать, что предпринять…

Ему ничего этого больше не нужно. Ничего!

Он наконец-то свободен. От них от всех свободен. Пусть Инга празднует победу и думает, что у нее получилось избавиться от него. Это не так! Это он избавился наконец от всех. И нет больше никакого страха, и призраков ночных тоже нет. Ничего, кроме легкости во всем теле и еще, быть может, крохотного легкого сожаления, что глубоко под землей осталась та самая женщина.

Ничего, подумал он в самое последнее мгновение угасающей жизни, ее непременно найдут. И он еще успел улыбнуться этой своей уверенности. Откуда она, скажите на милость, появилась? Откуда ему знать, что она не умрет с ним вместе?..

Все… Он больше не придет…

Верочка поняла это как-то вдруг и сразу, а поняв, тут же приняла свое внезапное прозрение с апатичным смирением.

Значит, все-таки смерть? Пусть будет так…

Что-то, похоже, случилось там наверху. Что-то пошло не так, как ей рассказывал тот угрюмый неразговорчивый человек, который перестал прятаться в последние свои визиты и в котором она узнала того парня из лифта.

Вчерашний день был последним днем его посещения. Он обещал ей свободу в обмен на деньги Геральда.

Что-то, значит, не получилось…

То ли не нашлось денег у ее бывшего, то ли похититель передумал, то ли просто о ней все забыли.

А кому было помнить?..

Прошло так много времени, оно тянулось так бесконечно долго, так монотонно, однообразно в этом кромешном мраке, что она давно уже похоронила себя сама. Почему же не сделать этого другим? О ней все просто забыли…

А чем не могила эта ее берлога?! Самая что ни на есть могила. Она же просила смерти, кажется, в первые дни своего плена? Просила! Вот смерть и снизошла до нее. Жаль только, что ее снова придется ждать и еще немного помучиться от голода и жажды, прежде чем силы окончательно ее оставят и она уснет навсегда.

Вода… Снова эти капли… Сколько же их, господи!..

Только капли заставляли ее не забывать о том, что она еще жива. Больше никаких звуков, только эти монотонное щелканье мелких брызг, да еще, пожалуй, лязг железных цепей, которыми она была прикована к каменной стене. Но в последние дни она очень ослабла и не могла, как прежде, ходить и разминаться. Только лежала. Лежала и слушала. И еще немного, совсем чуть-чуть, вспоминала. Про Данилку, про Сашу и очень редко про Геральда. Ей было очень больно от этих воспоминаний. Внутри все мгновенно заходилось до дикой дрожи, и снова, как прежде, хотелось выть и колотиться головой о камни. Но сил не было встать, и выть сил тоже не было…

Зачем она это делала? Зачем вспоминала?.. Затем, быть может, чтобы все еще чувствовать себя живой? Капли, лязг железа, воспоминания, расщепляющие ее мозг на много, много кровоточащих кусочков, — все это хоть как-то отличало ее от трупа.

Но это случалось все реже и реже. Мысли начинали путаться, воспоминания сливаться, и порой ей казалось, что Саша был с ними всегда. И что Геральда никогда не было в их с Данилкой жизни. И он не делал ей больно, не заставлял, не принуждал принимать неправильных решений, результатом которых явился ее плен…